Решимость республиканцев бороться и симптомы разложения среди правых радовали нас. В то же время крайняя реакция с целью компенсировать слабость правительства приступила к усиленной организации отрядов наемных убийц, вскоре давших о себе знать.
Покушение пистолерос{130} на депутата-социалиста Хименса де Асуа, вице-президента кортесов, во время которого погиб один из сопровождавших его людей, вызвало по всей Испании волну возмущения. Оно убедительно показало, что крайне правые и фашисты решили прибегнуть к террору как к одному из способов достижения своих целей.
Мы жили в Мадриде уже два месяца. Неожиданно я получил извещение из управления авиации о назначении в Севилью на должность заместителя начальника аэродрома Таблада. Мне предлагалось в течение сорока восьми часов приступить к своим обязанностям. Я понял: руководству стало известно, что мой кабинет является местом сбора республиканцев, и оно поспешило удалить меня из Мадрида. [313]
Назначение в Таблада. Победа Народного фронта. Слепота правительства и приготовления фашистов
После провозглашения республики на аэродроме Таблада в силу многих причин, которые я не буду перечислять здесь, собрались наиболее реакционно настроенные офицеры.
Его начальник, подполковник Руеда, африканист{131}, сделавший карьеру в Иностранном легионе, не пользовался авторитетом в авиации из-за своего лицемерия и расчетливости.
Начиная с событий в Астурии он нагло демонстрировал свою приверженность католической религии и ненависть к республике. Иначе говоря, подполковник Руеда был идеальным начальником для этого сборища монархистов и фашистов, с которым мне предстояло столкнуться лицом к лицу в ближайшие сорок восемь часов.
На следующий день я выехал в Севилью. Кони и Лули временно остались в Мадриде.
Стоял один из тех великолепных дней кастильской осени, когда особенно хотелось жить. Возможно, он повлиял на состояние моего духа, ибо я был настроен оптимистически, хотя хорошо знал, что меня ожидало в Севилье. Я чувствовал в себе силу и энергию большие, чем у самого Сида.
Прибыв на аэродром Таблада, с которым у меня было связано столько хороших воспоминаний, я представился своему новому начальнику.
С первой же минуты Руеда повел себя вполне откровенно, приняв позу начальника, вынужденного брать на службу нежелательного подчиненного. Он сообщил о большой дружбе, связывающей личный состав аэродрома со своим командиром, подчеркнул отсутствие среди офицеров политических расхождений, а также их недовольство моим назначением. Назвав меня опасным большевиком, Руеда добавил, что всем летчикам доставила бы большое удовлетворение моя просьба о переводе на другой аэродром, ибо здесь никто не желает терпеть моего присутствия.
Спокойно и сдержанно я ответил, что сожалею о причиняемых неприятностях, однако пока не собираюсь просить о переводе и постараюсь должным образом выполнять свои обязанности заместителя начальника аэродрома. Позабочусь, [314] чтобы и мои подчиненные выполняли свои обязанности, на большее не надеюсь и ничего другого не желаю.
В тот же день Руеда официально ввел меня в должность. За долгие годы службы в авиации я первый раз присутствовал на такой протокольно сухой церемонии. Представление личному составу проходило сугубо по уставу, без каких-либо проявлений человеческих чувств. По окончании церемонии ни один из офицеров не подошел ко мне.
Я остался на летном поле, совершил два-три круга над аэродромом, пробуя свой новый самолет, после чего отправился в бар офицерского павильона выпить кофе. То, что там произошло, весьма показательно для атмосферы, которой меня окружили. Когда я вошел, в зале находилось семь или восемь офицеров. Они встали, отдали по уставу честь и опять сели. Через минуту двое из них поднялись, отдали честь и ушли, немного спустя то же сделали и остальные. Я оказался в одиночестве…
Трудно передать, насколько неприятной была эта сцена. Помню, когда зал опустел, ко мне подошел солдат, заведующий баром, и весьма многозначительно спросил, желая выразить свою симпатию, не нужно ли мне чего-нибудь.
Настал час обеда. Поскольку Руеда питался дома, председательствовал за столом я. Во время обеда никто не произнес ни единого слова. Тяжкое молчание длилось до тех пор, пока я не вышел из столовой. После моего ухода все громко заговорили.
Естественно, это делалось преднамеренно. Они решили выжить меня, не нарушая устава. Я ведь не мог приказать им разговаривать со мной в столовой или в баре. Каждый раз, как только я появлялся, они корректно приветствовали меня и уходили.
Их возмутительное поведение было мне неприятно, но я не собирался уступать и ждал случая, чтобы ответить им так, как они того заслуживали.
И этот случай не заставил себя ждать. Как заместитель начальника базы, я ведал обучением личного состава эскадрильи. Проверив листы полетов, я обнаружил, что заполнены они неряшливо и, кроме того, учебных полетов на аэродроме проводилось крайне мало. Дабы положить конец легкой жизни, которую вели офицеры, я составил жесткий план учебных занятий.
Каждый день в пять часов утра я становился во главе эскадрильи и заставлял своих подчиненных в течение нескольких [315] часов летать в сомкнутом строю. Для меня полет был относительно легким, так как я не заботился о месте в строю, но для остальных он был утомительным. Если же учесть, что офицеры не имели должной тренировки, станет понятным, как они возмущались. Я видел это по выражению их лиц после приземления.
Говоря о личном составе аэродрома, подполковник Руеда имел в виду исключительно офицеров. По «рассеянности» он забыл о солдатах, капралах, сержантах и поручиках. Эти люди, к которым с таким презрением относился их начальник, в большинстве своем были преданными республиканцами. Они решили напомнить шефу о своем существовании.
Однажды утром на стенах здания аэродрома появились написанные от руки лозунги: «Да здравствует республика!», «Да здравствует Алькала Самора!», «Смерть фашистам!» и т. п.
Помню, в какое бешенство пришел Руеда, увидев их. Вызвав меня, он заявил, что я заражаю своими большевистскими идеями солдат и моя политическая деятельность на аэродроме может плохо кончиться для меня…
Вскоре я стал замечать, что у моего самолета постоянно дежурит кто-нибудь из механиков. Вначале я не придавал этому значения, но затем заинтересовался и решил понаблюдать. Несколько раз я входил в ангар в необычное время, и всегда около моего самолета был механик или его помощник. Увидев меня, они старались незаметно скрыться.
Кроме того, каждый раз перед полетом механик тщательно осматривал самолет - совершенно необычная вещь в авиации. Не оставалось сомнений: зная о ненависти ко мне остальных офицеров, механики наблюдали за моей машиной, подозревая возможность провокации.
Однажды ночью мне показалось, что за мной кто-то идет. Желая удостовериться в этом, я обошел квартал. Действительно, за мной шли два каких-то господина.
Я решил подойти поближе, чтобы разглядеть их лица, но, видимо догадавшись о моем намерении, они поспешили скрыться. Я терялся в догадках: кто мог преследовать меня и зачем?
Это происходило в декабре 1935 года. Тогда, несмотря на тревожную обстановку в стране, мысль о возможном покушении казалась мне нелепой и фантастичной. Только увидев трупы капитанов Фараудо, Кастильо и других офицеров, убитых лишь за то, что они были преданы республике, я убедился: [316] наши враги не остановятся ни перед какими преступлениями, добиваясь своих целей.
На следующий день на одной из авиэток вместе со своим механиком прилетел капитан Артуро Гонсалес Хил.
Гонсалес Хил не служил в военной авиации. Он строил самолеты на своем маленьком заводе в пригороде Мадрида, где, как говорили, «установил социалистические порядки». Я не знал и не интересовался тем, какие порядки ввел Гонсалес Хил на своем заводе. Но, побывав там, могу сказать, что четыре или пять работавших с ним механиков обожали его и были счастливы трудиться на этом предприятии.
Я допускал существование связи Гонсалеса Хила с левыми партиями, меня даже уверяли, что он коммунист, но мне он никогда не говорил об этом, несмотря на нашу большую дружбу.