Несмотря на позднее время, в Бадмут послали человека; ночь прошла, и перед рассветом приехал второй врач. Люсетта стала гораздо спокойнее после приезда Доналда; он почти не отходил от ее постели, и когда, сразу после его приезда, она невнятным шепотом попыталась открыть ему тайну, которая ее так тяготила, он остановил ее лепет, потому что говорить ей было вредно, и уверил ее, что она успеет рассказать ему все потом.
Он еще ничего не знал о процессии с чучелами. Вскоре по городу распространился слух об опасной болезни миссис Фарфрэ, и зачинщики издевательства, с тревогой догадываясь, чем это было вызвано, хранили полное молчание насчет своей разнузданной забавы, а окружающие Люсетты не решались усугубить отчаяние ее мужа, рассказав ему обо всем.
Что именно и как много поведала наконец Доналду его жена о своих прежних сложных отношениях с Хенчардом, когда супруги остались с глазу на глаз в уединении этой печальной ночи, сказать нельзя. Она открыла ему правду о своей близости с Хенчардом — это было ясно из слов самого Фарфрэ. Но говорила ли она о своем поведении в дальнейшем, о том, как она переехала в Кестербридж с целью выйти замуж за Хенчарда, о том, как отказала ему под предлогом, что имеет основания его бояться (хотя на самом деле главной причиной отказа послужило ее непостоянство — любовь с первого взгляда к другому мужчине), о том, как она пыталась примирить свою совесть с выходом замуж за второго возлюбленного, хотя была до некоторой степени связана с первым, — все это осталось тайной одного Фарфрэ.
В эту ночь, кроме ночного сторожа, который каждый час оповещал Кестербридж о времени и погоде, по Зерновой улице столь же часто проходил другой человек. То был Хенчард, который, попытавшись заснуть, сразу понял, что это ему не удастся, и принялся бродить туда-сюда, время от времени заходя к Фарфрэ справиться о здоровье больной. Он заходил не только ради Люсетты, но и ради Фарфрэ, а главным образом, ради Элизабет-Джейн. Все, что его привязывало к жизни, отпало одно за другим, и теперь все его интересы сосредоточились на падчерице, чье присутствие еще недавно было ему ненавистно. Всякий раз, как он приходил справляться о здоровье Люсетты, видеть Элизабет было для него утешением.
В последний раз он пришел около четырех часов, когда свет был уже стальной, предутренний. Над болотом Дарновера утренняя звезда таяла в сиянии зарождающегося дня, на улицу слетались воробьи, куры начали кудахтать в птичниках. Не дойдя нескольких ярдов до дома, Фарфрэ увидел, как дверь тихонько отворилась и служанка, подняв руку, сняла с дверного молотка тряпку, которой он был обмотан, чтобы приглушать стук. Хенчард перешел на другую сторону, вспугнув с соломы на мостовой лишь двух-трех воробьев — в этот ранний час они почти не опасались людей.
— Зачем это вы? — спросил Хенчард служанку.
Она обернулась, немного удивленная его появлением, и помедлила с ответом. Узнав Хенчарда, она сказала:
— Теперь можно стучать как угодно. Она уже больше ничего не услышит.
Глава XLI
Хенчард вернулся домой. Утро уже наступило; он зажег огонь в камине и с каким-то отсутствующим выражением лица сел подле него. Вскоре послышались приближающиеся к дому легкие шаги; кто-то вошел в коридор и тихонько постучал в дверь. Лицо у Хенчарда посветлело, когда он догадался, что это Элизабет. Она вошла в комнату бледная и печальная.
— Вы слышали? — спросила она. — Миссис Фарфрэ!.. Она… умерла. Да, да… около часа назад!
— Я знаю, — отозвался Хенчард. — Я только что оттуда. Какая ты добрая, Элизабет, что пришла мне сказать. Ты, наверное, совсем выбилась из сил после бессонной ночи. Побудь у меня здесь сегодня. Пойди полежи в той комнате: когда завтрак будет готов, я тебя позову.
Девушка согласилась, чтобы сделать ему удовольствие, да ей и самой это было приятно — ведь она была так одинока, что его неожиданная ласковость вызвала в ней удивление и благодарность; и она легла в соседней комнате, на ложе, сооруженное Хенчардом из скамьи. Она слышала, как он ходит, приготовляя завтрак, но думала главным образом о Люсетте, которая умерла, когда жизнь ее была так полна, так согрета радостной надеждой на материнство, и эта смерть казалась девушке страшной неожиданностью. Вскоре она уснула.
Тем временем в соседней комнате ее отчим уже приготовил завтрак, но, увидев, что она спит, не стал ее будить; он ждал, глядя на огонь, и с такой хозяйственной заботливостью не давал чайнику остыть, как если бы Элизабет-Джейн сделала ему честь, оставшись у него. Сказать правду, он очень изменился по отношению к ней; он уже начал мечтать о будущем, озаренном ее дочерней любовью, как будто в ней одной было его счастье.