Впрочем, подумав немного, она сказала, что лучше ему не оставаться на кухне, а пройти в маленькую заднюю гостиную, в которой сейчас никого не было. Она проводила его туда и ушла. Но как только она, перейдя лестничную площадку, подошла к двери парадной гостиной, заиграли новый танец, и она вернулась сказать, что подождет, пока танец не кончится, так как сейчас пошли танцевать мистер и миссис Фарфрэ.
Дверь гостиной для большего простора сняли с петель, а дверь той комнаты, где сидел Хенчард, была открыта, и всякий раз, как танцующие, кружась, приближались к ней, перед ним мелькали юбки и развевающиеся локоны, а вдали был виден почти весь оркестр, мечущаяся тень от локтя скрипача и кончик смычка виолончелиста.
Это веселье раздражало Хенчарда, — правда, Фарфрэ был молод и быстро загорался от плясок и песен, но все же Хенчард не понимал, как мог вполне остепенившийся человек, вдовец, переживший тяжелые испытания, затеять такое. Еще больше он удивлялся тому, что тихая Элизабет, которая ценила жизнь весьма невысоко и, несмотря на свое девичество, знала, что брак, как правило, отнюдь не возбуждает охоты пускаться в пляс, все-таки пожелала устроить такую шумную пирушку. Впрочем, заключил он, молодые люди не могут во всем походить на старых, а власть обычая непреодолима.
Танец продолжался, и когда танцующие рассеялись по всей комнате, Хенчард впервые за тот вечер увидел свою некогда не любимую, а потом смирившую его дочь, по которой так тосковало его сердце. Она была в платье из белого шелка или атласа — Хенчард сидел так далеко, что не мог сказать точно, из какой оно ткани, — не кремовом и не молочного оттенка, но белом как снег, и лицо ее отражало скорее приятное нервное возбуждение, чем веселость. Вскоре показался и Фарфрэ, который в танцах обращал на себя внимание своей шотландской лихостью. Новобрачные не танцевали друг с другом, но Хенчард видел, что всякий раз, как при перемене фигуры им на минуту приходилось танцевать в одной паре, их лица озарялись гораздо более нежными чувствами, чем в другое время.
Мало-помалу Хенчард заметил плясуна, который отплясывал с таким пылом, что сам Фарфрэ ему в подметки не годился. Это показалось ему странным, а еще более странным было то, что всех затмивший танцор — кавалер Элизабет-Джейн. Впервые Хенчард увидел его, когда он горделиво плыл вокруг комнаты, спиной к двери, откинув назад подрагивающую голову и забрасывая одну ногу за другую так, что они напоминали букву «X». Но вот он появился с другой стороны: носки сапог мелькают впереди, грудь колесом, белый жилет, лицо запрокинуто. Это счастливое лицо… оно предвещало крушение последних надежд Хенчарда. Это было лицо Ньюсона. Значит, он все-таки пришел и вытеснил его, Хенчарда.
Хенчард подвинул стул к двери и несколько секунд сидел неподвижно. Потом он встал во весь рост и стоял, подобно темной руине, омраченной «сенью своей низвергнутой души».
Но он уже не мог стойко переносить все превратности судьбы. Он очень волновался и хотел было уйти, но не успел, так как танец окончился, экономка доложила хозяйке об ожидающем ее незнакомце, и Элизабет сейчас же вошла в комнату.
— Ах… это… это вы, мистер Хенчард! — проговорила она, отшатнувшись.
— Как? Элизабет! — воскликнул он, сжимая ее руку. — Как ты сказала? «Мистер Хенчард»? Не надо, не надо так оскорблять меня! Называй меня негодным старикашкой Хенчардом… как угодно… только не будь такой холодной! О милая моя девочка… я вижу, у тебя вместо меня другой… настоящий отец. Значит, ты знаешь все; но не отдавай ему всего своего сердца! Оставь хоть маленькое местечко мне!
Она покраснела и осторожно высвободила свою руку.
— Я могла бы любить вас всегда… я с радостью любила бы вас, — промолвила она. — Но возможно ли это, если я знаю, что вы меня так обманули… так жестоко обманули меня! Вы уверили меня, что мой отец не отец мне… вы многие годы скрывали от меня правду, а потом, когда он, мой любящий родной отец, пришел искать меня, вы беспощадно оттолкнули его коварной выдумкой о моей смерти, и это чуть не разбило ему сердце. Как же мне любить или хотя бы поддерживать того, кто так с нами поступил!
Хенчард открыл было рот, чтобы объясниться. Но снова стиснул зубы и не проронил ни звука. Мог ли он Так, сразу, разубедить ее, найти смягчающие обстоятельства для своих тяжких прегрешений!.. Мог ли сказать, что сначала сам был обманут и не подозревал, что она ему чужая, пока не узнал из письма ее матери, что его родная дочь умерла?.. Мог ли в ответ на второе ее обвинение объяснить, что ложь его была последним отчаянным ходом игрока, которому ее любовь была дороже чести? Многое мешало ему оправдаться и особенно то, что он не настолько ценил себя, чтобы пытаться облегчить свои страдания страстной мольбой или убедительными доводами.