Но Дональд Фарфрэ тоже восхищался ею, и вообще для нее ото было волнующее время; никогда еще в ней так сильно не сказывался ее пол, – раньше она была, пожалуй, слишком бесстрастной, и это мешало ее женственности проявиться. Как-то раз, после исключительно большого успеха, она пришла домой и, поднявшись наверх, бросилась на кровать лицом вниз, позабыв о том, что ее платье может от этого смяться и пострадать.
– Боже мой, неужели это правда? – прошептала она. – Оказывается, я становлюсь первой красавицей города!
Когда же она обдумала это, ее охватила всегдашняя боязнь обмануться, переоценить происходящее, и она почувствовала глубокую печаль. «Что-то тут неладно, – рассуждала она, – знай они, что я такая необразованная девушка – и по-итальянски не говорю, и в глобусах ничего не смыслю, и вообще понятия не имею о том, чему учатся в пансионах, – как они все презирали бы меня! Лучше мне продать все эти наряды и купить грамматики, словари и историю всех философий».
Она выглянула из окна и увидела на сенном дворе Хенчарда и Фарфрэ; они беседовали, и мэр говорил с той пылкой сердечностью, а молодой человек – с той мягкой скромностью, которые теперь всегда отличали их общение. Мужская дружба. Какая в ней была суровая сила – в дружбе этих двух мужчин! И все-таки семя, которому было суждено подорвать ее основы, уже пустило в щели росток.
Было около шести часов, и рабочие, один за другим, расходились по домам. Последним ушел сутулый подслеповатый парень лет девятнадцати, у которого то и дело широко раскрывался рот, – очевидно, потому, что его ничто не поддерживало, так как подбородка у парня не было. Хенчард громко окликнул его, когда он уже вышел за ворота:
– Эй ты, Эйбл Уиттл… сюда!
Уиттл повернулся и подбежал к хозяину.
– Да, сэр! – задыхаясь, пробормотал он умоляющим тоном, словно уже знал, что будет дальше.
– Повторяю, завтра утром приходи вовремя. Ты сам видишь, что тебе нужно делать, ты слышал мои приказания, так знай: опозданий я больше не потерплю.
– Да, сэр!
Эйбл Уиттл ушел, ушли и Хенчард с Дональдом, и Элизабет-Джейн больше не видела их.
Надо сказать, что Хенчард сделал выговор Уиттлу не без оснований. У «бедняги Эйбла», как все его называли, была одна застарелая привычка: он не мог не проспать и постоянно опаздывал на работу. Он всей душой желал приходить как можно раньше, но если его товарищи забывали дернуть за веревку, которой он на ночь обвязывал себе большой палец на ноге, опустив другой конец веревки за окно, то его желание не исполнялось: он опаздывал.
Нередко он работал помощником на взвешивании сена или у крана, поднимавшего мешки, или же его вместе с другими рабочими посылали в деревню вывозить закупленные там стога, и, конечно, недостаток Эйбла причинял всем большие неудобства. За последнюю неделю он дважды заставлял других ждать его утром почти час; этим и объяснялась угроза Хенчарда. Завтрашний день должен был показать, подействовала она на парня или нет.
Пробило шесть часов, но Уиттл не показывался. В половине седьмого Хенчард вошел во двор; лошади были впряжены в повозку, на которой должен был ехать Эйбл, и возчик ждал его уже двадцать минут. Хенчард выругался, но в эту минуту Уиттл прибежал, еле переводя дух, хозяин накинулся на него и заявил, что это последний раз: если Эйбл опять опоздает, Хенчард клянется, что сам пойдет стаскивать его с койки.
– Что-то со мной неладно, ваша милость! – отозвался на это Эйбл. – Особенно в нутре, потому что не успею я сотворить коротенькую молитву, как мои бедные тупые мозги деревенеют, словно чурки. Да… И это у меня началось с тех пор, как я стал подрастать, перед тем как мне полное жалованье положили, и хоть я и лежу в постели, а никакого удовольствия от этого не получаю: только лягу – уже засыпаю, только проснусь – вставать надо. Я от этого весь извелся, хозяин, а что я могу поделать? Вот, к примеру, вчера вечером я перед сном съел только ломтик сыра и…
– Молчать! – взревел Хенчард. – Завтра повозки выедут в четыре, и, если тебя здесь не окажется, берегись! Я сам буду умерщвлять твою плоть!
– Но позвольте мне объяснить, ваша милость…
Хенчард повернулся и ушел.
– Сам же спрашивал меня и допрашивал, а сам и слушать меня не стал, – проговорил Эйбл, обращаясь ко всему двору вообще. – Нынче я всю ночь буду дергаться не хуже минутной стрелки, так я его боюсь!
На следующий день повозкам предстояло отправиться в дальний путь, в Блекморскую долину, и в четыре часа утра по двору уже ходили люди с фонарями в руках. Но Эйбла не было. Прежде чем рабочие догадались сбегать и разбудить его, Хенчард вошел через садовую калитку.
– Где Эйбл Уиттл? Значит, не пришел, несмотря на все, что я говорил? Ну, клянусь дедами и прадедами, я сдержу свое слово… иначе его не проймешь! Пойду к нему.
Хенчард ушел со двора и вскоре уже стоял в жилище Эйбла – убогом домишке на Задней улице, дверь которого никогда не запиралась, потому что обитателям его нечего было терять. Подойдя к койке Уиттла, Хенчард крикнул так громко, что Эйбл мгновенно проснулся и, увидев перед собой хозяина, судорожно заметался, хватая что попадалось под руку, но только не свою одежду.
– Долой с койки и марш в амбар, а не то сегодня же духу твоего у меня не будет! Это тебе наука. Марш! Беги без штанов!
Несчастный Уиттл накинул на плечи куртку и уже на последней ступеньке лестницы как-то ухитрился натянуть на ноги сапоги, а Хенчард нахлобучил ему шляпу на голову. И вот Уиттл уже семенил по Задней улице, а Хенчард с суровым лицом шагал за ним следом.
В это время Фарфрэ, узнав, что Хенчарда нет дома, вышел из задних ворот и, заметив что-то белое, трепещущее в предрассветном сумраке, вскоре различил, что это подол рубахи Эйбла, торчащий из-под куртки.
– Господи, твоя воля, что это такое? – проговорил Фарфрэ, входя во двор вслед за Эйблом; Хенчард немного отстал от него.
– Видите ли, мистер Фарфрэ, – невнятно забормотал Эйбд с покорной, перепуганной улыбкой, – он сказал, что будет умерщвлять мою плоть, если я не встану пораньше, и вот он теперь за это принялся! Видите ли, тут уже ничего не поделаешь, мистер Фарфрэ, все выходит как-то по-чудному!.. Да… Вот и придется мне ехать в Блекморскую долину полуголым, раз уж он так приказывает; но потом я на себя руки наложу! Не стерпеть мне такого позора: ведь женщины всю дорогу будут глазеть из окон на мое бесчестье, издеваться надо мной будут – мужчина без штанов! Понимаете, каково мне все это переносить, мистер Фарфрэ, и какие погибельные мысли мне в голову лезут. Да… я что-нибудь над собой сделаю… чему быть, того не миновать!
– Ступай домой, надень штаны и приходи на работу в приличном виде! Если не пойдешь, тебе несдобровать!
– Не смею! Мистер Хенчард сказал…
– Плевать мне на то, что сказал мистер Хенчард или кто другой! Это же черт знает что такое. Сию минуту ступай домой и оденься, Уиттл.
– Э, нет, погодите! – проговорил Хенчард, подойдя к ним сзади. – Кто отсылает его домой?
Все рабочие посмотрели на Фарфрэ.
– Я, – сказал Дональд. – По-моему, шутка зашла слишком далеко.
– А по-моему, нет! Полезай в повозку, Уиттл!
– Нет, не полезет, пока я здесь управляющий, – сказал Фарфрэ. – Или он отправится домой, или я навсегда уйду с этого двора.
Хенчард побагровел и строго взглянул на него. С минуту он молчал, глядя в глаза шотландцу. Наконец Дональд решил пойти ему навстречу, заметив, что он уже начинает раскаиваться.
– Слушайте, – проговорил Дональд спокойно, – нельзя же так поступать человеку вашего звания, сэр! Это тиранство, и оно не достойно вас.
– Вовсе не тиранство! – буркнул Хенчард, как надувшийся мальчишка. – Проучить его надо, чтоб зарубил себе на носу! – Немного помолчав, он проговорил тоном глубоко обиженного человека: – Почему вы так говорите со мной в их присутствии, Фарфрэ? Могли бы подождать, пока мы останемся одни. Впрочем… я знаю почему! Я посвятил вас в тайну своей жизни – дурак этакий! – и вы теперь этим пользуетесь мне во вред.