Сердцем она не очень жаждала видеть Хенчарда – он сам оттягивал их брак, и это расхолодило ее, – но увидеть его было необходимо, и, со вздохом расположившись в кресле, она приняла живописную позу – сначала одну, потом другую, затем села так, чтобы свет падал на нее сверху. Но вдруг она бросилась на диван, легла, изогнувшись, словно лебединая шея, – эта поза ей очень шла, – и, закинув руку за голову, устремила глаза на дверь. Так, решила она, пожалуй, будет лучше всего, и так она лежала, пока не услышала мужских шагов на лестнице. Тогда Люсетта, позабыв о своей «лебединой» позе (ибо Природа в ней пока была сильнее Искусства), вскочила, подбежала к окну и в припадке робости спряталась за портьерой. Правда, страсть ее увяла, но все-таки ей было из-за чего волноваться: ведь она не видела Хенчарда со дня их временного (как она тогда думала) расставания на Джерси.
Она услышала, как горничная проводила гостя в комнату и закрыла за ним дверь, предоставив ему самому искать хозяйку. Люсетта откинула портьеру и взволнованно кивнула… Тот, кто стоял перед нею, был не Хенчард.
ГЛАВА XXIII
В тот миг, когда Люсетта откидывала портьеру, у нее мелькнула мысль, что гость, быть может, вовсе не тот, кого она ожидала, но отступать было поздно.
Незнакомец был гораздо моложе, чем мэр Кэстербриджа, – светловолосый, стройный, юношески красивый. Он был в элегантных суконных гетрах с белыми пуговицами и до блеска начищенных высоких башмаках на шнурках, в бриджах из светлого рубчатого плиса, в черном вельветовом сюртуке и жилете, а в руке держал хлыст с серебряной рукояткой. Люсетта вспыхнула и, то ли надув губки, то ли улыбаясь, проговорила: «Ах, я ошиблась!»
Гость, напротив, и не думал улыбаться.
– Простите, пожалуйста! – проговорил он покаянным тоном. – Я пришел и спросил мисс Хенчард, а меня провели сюда; сам я, конечно, никогда бы не осмелился так невежливо ворваться к вам!
– Это я была невежливой. – отозвалась она.
– Может быть, я ошибся домом, сударыня? – спросил мистер Фарфрэ, мигая от смущения и нервно похлопывая себя хлыстом по гетрам.
– О нет, сэр… садитесь. Раз уж вы здесь, подойдите ближе и присядьте, – любезно проговорила Люсетта, стараясь избавить его от чувства неловкости. – Мисс Хенчард придет сию минуту.
Это, конечно, было не совсем верно, но что-то в этом молодом человеке – какая-то северная четкость и суровая прелесть, приводившие на память хорошо настроенный музыкальный инструмент и сразу возбудившие к нему интерес Хенчарда, Элизабет-Джейн и весельчаков в «Трех моряках», – понравились Люсетте, и его неожиданный приход был ей приятен. Гость поколебался, бросил взгляд на кресло, решил, что не будет большой беды, если он останется (тут он ошибся), и сел.
Внезапное появление Фарфрэ объяснялось просто тем, что Хенчард разрешил ему встречаться с Элизабет-Джейн, если он намерен посвататься к ней. Сначала Дональд не обратил внимания на неожиданное письмо Хенчарда, но одна исключительно удачная сделка настроила его благожелательно ко всем на свете, и он решил, что теперь может позволить себе жениться, если захочет. А какая же еще девушка была так мила, бережлива и вообще хороша во всех отношениях, как Элизабет-Джейн? Не говоря уже о ее личных качествах, женитьба на ней, естественно, повлекла бы за собой примирение с его бывшим другом Хенчардом. Поэтому Фарфрэ простил мэру его резкость и сегодня утром, по дороге на ярмарку, зашел в его дом, где узнал, что Элизабет теперь живет у мисс Темплмэн. Слегка раздосадованный тем, что не нашел ее ожидающей и готовой встретить его, – так уж противоречивы мужчины! – он поспешил в «Высокий дом», где увидел не Элизабет, но ее хозяйку.
– Сегодня, кажется, большая ярмарка, – сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. – Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда!
Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, – голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море, причем иногда чей-нибудь голос выделялся среди других.
– Вы часто смотрите в окно? – спросил Фарфрэ.
– Да… очень часто.
– Вы ищете глазами знакомого?
Почему-то она ответила ему следующими словами: – Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, – продолжала она, повернувшись к нему с любезной улыбкой, – теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого… быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах… я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает гнетущее чувство подавленности, которое испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею.
– Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня?
– Никто и представить себе не может, как одинока.
– Однако говорят, что вы богаты?
– Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кэстербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет.
– Откуда вы приехали, сударыня? – Из окрестностей Вата.
– А я из-под Эдинбурга, – проговорил он негромко. – Лучше жить на родине – что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, – продолжал он с непосредственным воодушевлением. – Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали; свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил; пшеницу тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, – порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, – несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов… Каково! – И, совершенно позабыв, где он находится, Дональд хлопнул рукой по столу. – А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего!
Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового типа. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились.
– Но я вам, конечно, наскучил! – воскликнул он.
– Вовсе нет, – сказала она, слегка краснея.
– Неужели нет?
– Напротив. Вы чрезвычайно интересны.
Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения.
– Я хочу сказать, вы – шотландцы, – поспешила она поправиться. – Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, – или страстны или бесстрастны, или пылки или холодны. А у вас две температуры сразу – высокая и низкая.
– Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня.
– Вы веселы – и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось – и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях.
– Да, я иногда думаю о родном доме, – согласился он простодушно.
– И я тоже… насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, а его снесли, чтобы построить новый, получше, значит, мне теперь, в сущности, не о чем вспоминать.
Люсетта не сказала, – хотя могла бы сказать, – что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье.
– Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно что родной дом?
Она покачала головой.
– А для меня это так… для меня это так… – проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север.
Чем бы это ни объяснялось, – национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, – но Люсетта была права, когда говорила, что пить его жизни сплетена из двух волокон – начала коммерческого и начала романтического, – и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь.