Через несколько минут Хенчард вышел; к изумлению Элизабет-Джейн, он нацепил себе на грудь яркую розетку и, к еще большему ее изумлению, держал в руке британский национальный флаг, изготовленный довольно примитивным способом: небольшой флажок, из тех, которыми сегодня изобиловал город, был прикреплен к сосновой палке, вероятно когда-то служившей роликом для штуки коленкора. Остановившись на пороге, Хенчард свернул свой флаг, сунул его под мышку и пошел по улице.
Но вот все рослые люди в толпе повернули головы, а все малорослые встали на цыпочки. Разнесся слух, что королевский кортеж приближается. В те годы железная дорога уже протянула свою руку к Кэстербриджу, но еще не дошла до него – от города ее отделяло несколько миль, и это расстояние, так же как и весь остальной путь, гостям надо было проехать по старинке, на лошадях. Люди ждали, – местная аристократия в своих каретах, народ – на ногах, – и, не отрывая глаз, смотрели, под звон колоколов и гул голосов, на уходившую вдаль большую Лондонскую дорогу.
Элизабет-Джейн глядела на все это издали. Для дам были устроены трибуны, на которых они сидя могли любоваться церемонией, и Люсетта, как и подобало супруге мэра, только что заняла переднее место. На дороге перед ней стоял Хенчард. Люсетта была такая веселая и хорошенькая, что он, видимо поддавшись минутной слабости, пожелал обратить на себя ее внимание. Но он был мало привлекателен для женщин, особенно для такой, которая придавала столь большое значение всему внешнему. Правда, теперь он был только поденщик и не имел возможности одеваться так, как одевался раньше, но он даже не потрудился одеться получше. Все горожане, от мэра до прачки, принарядились в обновки – каждый в соответствии с своими средствами, – но упрямый Хенчард не сменил своего истрепанного, поношенного костюма, сшитого много лет назад.
И вот что, к сожалению, произошло: поглядывая по сторонам, Люсетта скользнула глазами по Хенчарду, но взгляд их не задержался на нем, как это часто бывает в подобных случаях с глазами нарядно одетых женщин. Весь ее вид ясно говорил, что она не намерена больше узнавать Хенчарда при посторонних.
Зато она не уставала смотреть на Дональда, а он стоял в нескольких ярдах от нее, оживленно разговаривая с друзьями, и на шее у него висела положенная ему по должности золотая цепь из крупных прямоугольных звеньев, такая же, как цепь единорога на королевском гербе. Малейшее чувство, отражавшееся на его лице во время разговора, отражалось и на ее лице и губах" которые двигались в лад с движениями его губ. В этот день она в душе играла скорее его роль, чем свою собственную, и не интересовалась никем, кроме Фарфрэ.
Но вот дозорный, стоявший на дальнем повороте большой дороги, а именно на втором из двух мостов, о которых говорилось выше, подал знак, и члены совета, облаченные в мантии, проследовали от городской ратуши к арке, воздвигнутой у черты города. Экипажи с августейшим гостем и его свитой подъехали в облаке пыли, затем составилась процессия и медленно двинулась к городской ратуше.
К этому месту обратились все взоры. Перед королевским экипажем образовалось пустое пространство в несколько квадратных ярдов, и сюда шагнул человек, которого не успели остановить. Это был Хенчард. Он развернул свой флаг, снял цилиндр и направился к замедлявшему ход экипажу, размахивая флагом, который был у него в левой руке, и приветливо протянув правую августейшей особе.
У всех дам перехватило дыхание, и они хором защебетали: «Ах, смотрите, смотрите-ка!» – а Люсетта чуть не лишилась чувств. Элизабет-Джейн, вытянув шею, из-за плеч передних зрителей увидела, что происходит, и пришла в ужас, но интерес, возбужденный в ней необычайным зрелищем, взял верх над страхом.
Фарфрэ, с авторитетностью главы города, немедленно принял меры. Он схватил Хенчарда за плечи, оттащил его назад и резко приказал ему убираться прочь. Хенчард впился в него глазами, и Фарфрэ, несмотря на охватившее его волнение и раздражение, заметил в этих глазах огонь ярости. Несколько секунд Хенчард упирался, но вдруг, под влиянием какого-то непонятного побуждения, сдался и отошел. Фарфрэ бросил взгляд на дамские трибуны и увидел, что его Кальпурния побледнела.
– Смотрите… да ведь это бывший хозяин вашего мужа! – сказала миссис Блоубоди, дама, приехавшая из окрестностей города и сидевшая рядом с Люсеттой.
– Какой там хозяин! – возразила жена Дональда, сразу вспылив.
– Разве этот человек – знакомый мистера Фарфрэ? – спросила миссис Бат, жена доктора, которая лишь недавно, после своего замужества, переехала в Кэстербридж.
– Он работает у моего мужа, – ответила Люсетта.
– Вот как… и только? А мне говорили, будто ваш муж устроился в Кэстербридже благодаря ему. Чего только не выдумывают люди!
– Именно выдумывают. Все было совсем не так. У Дональда такие способности, что он мог бы устроиться где угодно, не нуждаясь ни в чьей помощи! Ему было бы ничуть не хуже, если бы никакого Хенчарда и на свете не было.
Она говорила это, не зная всех обстоятельств, связанных с приездом Дональда в Кэстербридж, кроме того, ей казалось, что в этот час ее торжества все обращаются с ней как-то пренебрежительно. Инцидент занял всего несколько секунд, но августейший гость все-таки не мог не обратить на него внимания, хотя с привычным тактом сделал вид, будто не заметил ничего особенного. Он вышел из экипажа, мэр выступил вперед, адрес прочли; гость ответил на него, потом сказал несколько слов Дональду Фарфрэ и пожал руку Люсетте как жене мэра. Церемония продолжалась лишь несколько минут, и экипажи, громыхая, подобно колесницам фараона, снова тронулись в путь по Зерновой улице и направились к побережью по Бедмутской дороге.
В толпе стояли Кони, Базфорд и Лонгуэйс.
– Он теперь уже не тот, что прежде, когда пел песни в «Трех моряках», – сказал Кони. – Удивительно, как это он сумел столь быстро окрутить такую шикарную дамочку.
– Что правда, то правда. Но смотрите, до чего люди привыкли судить по одежке! Вон там стоит девушка куда красивее этой, однако на нее никто и внимания-то не обращает, потому что она родня этому гордецу Хенчарду.
– Я готова тебе в ножки поклониться, Баз, за эти твои слова, – подхватила Нэнс Мокридж. – Люблю поглядеть, как с этаких елочных свечек соскребают позолоту. Сама я никак не гожусь в злодейки, а то бы не прочь пожертвовать малую толику серебра, чтобы хоть одним глазком посмотреть, как с этой особы будут сбивать спесь… Да, может, и доведется, – заметила она многозначительно.
– Женщине такие неблагородные страсти вовсе не к лицу, – изрек Лонгуэйс.
Нэнс промолчала, но все поняли, о чем она говорила. Чтение писем Люсетты в харчевне «Питеров палец» уже породило сплетню, которая ползла, как насыщенный миазмами туман, по Навозной улице и дальше, по окраинным уличкам Кэстербриджа.
Кучка бездельников, знакомых друг с другом, вскоре распалась на две путем процесса естественного отбора, и завсегдатаи «Питерова пальца» направились в сторону Навозной улицы, где многие из них жили, а Копи, Базфорд, Лонгузйс и их приятели остались.
– Вы, конечно, знаете, какая тут каша заваривается? – проговорил Базфорд с таинственным видом.
Кони посмотрел на него.
– Не потеха ли с чучелами?
Базфорд кивнул.
– Сомневаюсь, чтоб они отважились на такое дело, – сказал Лонгуэйс. – Но если они это и вправду затеяли, значит, умеют держать язык за зубами.
– Во всяком случае, я слышал, что две недели назад они об этом подумывали.
– Будь я в этом уверен, я бы на них донес, – сказал Лонгуэйс с жаром. – Очень уж это грубая шутка, и она может вызвать беспорядки в городе. Мы знаем, что шотландец – неплохой человек, да и хозяйка его ведет себя неплохо с тех пор, как приехала сюда, а если раньше у нее и было не все ладно, так это их дело, а не наше.
Кони задумался. Фарфрэ все еще любили в городе, но надо признать, что, разбогатев и сделавшись мэром, поглощенным делами и честолюбивыми замыслами, он потерял в глазах бедняков долю того чудесного обаяния, которым, по их мнению, был одарен беспечный, неимущий юноша, певший песни, как поет птица на дереве. Поэтому если они и стремились оградить его от неприятностей, то уже не так горячо, как стремились бы раньше.