Теперь Элизабет всегда поступала по-своему. Шла ли речь о том, чтобы выйти из дому или вернуться домой, о покупке или продаже, ее слово было законом.
— У тебя новая муфта, Элизабет, — застенчиво сказал ей как-то раз Хенчард.
— Да, я ее купила, — отозвалась она.
Он снова взглянул на муфту, лежавшую на соседнем столе. Мех на ней был коричневый, блестящий, и Хенчард, хоть он и не знал толку в мехах, подумал, что девушке такая муфта не по средствам.
— Она, вероятно, довольно дорого стоит, милая? — осмелился он спросить.
— Пожалуй, она немножко велика для меня, — вместо ответа спокойно сказала девушка. — Но она не бросается в глаза.
— Конечно нет, — согласился связанный лев, опасаясь, как бы не вызвать в ней хоть малейшее раздражение.
Вскоре после этого разговора, когда пришла новая весна, Хенчард как-то раз проходил мимо спальни Элизабет-Джейн и, остановившись, заглянул в дверь. Он вспомнил тот день, когда девушка выехала из его большого красивого дома на Зерновой улице, не вытерпев его резкости и неприязни, и как он тогда вот так же заглянул к ней в комнату. Теперешняя ее спальня была гораздо скромнее, но его поразило обилие книг, лежавших всюду. Их было так много и все это были такие дорогие книги, что убогая мебель, на которой они лежали, никак не вязалась с ними. Некоторые книги, пожалуй, даже многие, видимо, были куплены недавно, и хотя Хенчард всегда позволял девушке делать разумные покупки, он и не подозревал, что она так безудержно потакает своей врожденной страсти, несмотря на скудость их бюджета. Впервые он почувствовал себя немного задетым ее расточительностью и решил поговорить с нею об этом. Но прежде чем он собрался с духом начать разговор, произошло событие, отвлекшее его мысли в другую сторону.
Сезон бойкой семенной торговли окончился, и спокойные недели перед сенокосом наложили свой особый отпечаток на Кестербридж: рынок наводнили деревянные грабли, новые повозки — желтые, зеленые и красные, громадные косы, вилы с такими длинными зубьями, что на них можно было бы поднять целое семейство. Как-то раз, в субботу, Хенчард против обыкновения пошел на рынок, движимый странным желанием провести несколько минут на арене своих прежних побед. Фарфрэ, которого он по-прежнему чуждался, стоял в нескольких шагах от него, у подъезда хлебной биржи, где он всегда стоял в это время, но сейчас он, казалось, был поглощен мыслями о ком-то, находившемся неподалеку.
Посмотрев в ту сторону, Хенчард заметил, что взгляд Фарфрэ устремлен не на какого-нибудь фермера с образцами зерна, а на его, Хенчарда, падчерицу, которая только что вышла из лавки напротив. А она, видимо, и не подозревала, какой возбудила интерес, — в этом отношении она была менее одарена, чем те молодые женщины, перышки которых, словно перья любимой птицы Юноны, покрываются глазами Аргуса, как только вблизи появляется возможный поклонник.
Хенчард ушел, говоря себе, что, в сущности, взгляд Фарфрэ, устремленный на Элизабет-Джейн, пока не означает ничего особенного. Однако он не мог забыть о том, что шотландец когда-то был увлечен ею, хоть и мимолетно. И тут быстро всплыла на поверхность врожденная противоречивость Хенчарда, сделавшая его таким, каким он стал. Вместо того чтобы приветствовать союз обожаемой падчерицы с энергичным, преуспевающим Доналдом не только ради нее, но и в собственных интересах, он не мог вынести мысли о такой возможности.
Было время, когда его инстинктивная враждебность неизменно воплощалась в действие. Но теперь это был уже не прежний Хенчард. Он заставлял себя подчиняться воле Элизабет и в этом отношении и в других, как чему-то абсолютному и неоспоримому. Он боялся, что, переча ей, утратит уважение, которое она снова почувствовала к нему, оценив его преданность, и считал, что лучше сохранить это уважение в разлуке, чем возбудить ее неприязнь, удерживая ее насильно.
Но одна лишь мысль об этой разлуке приводила его в смятение, и вечером он сказал девушке с деланным спокойствием, скрывающим тревогу:
— Ты сегодня видела мистера Фарфрэ, Элизабет?
От этого вопроса Элизабет-Джейн вздрогнула и, немного смутившись, ответила:
— Нет.
— А… так, так… Впрочем, это не важно. Дело в том, что я видел его на той улице, по которой проходила и ты.
Заметив ее смущение, он спросил себя, не подтверждает ли оно зародившееся у него подозрение, что долгие прогулки, которыми она увлекалась последнее время, и новые книги, которые так поразили его, имеют какое-то отношение к Фарфрэ. Она не разъяснила его недоумений, и, опасаясь как бы молчание не навело ее на мысли, пагубные для их тепершних дружеских отношений, он заговорил на другую тему.
Делал ли Хенчард добро или зло, он по своей природе был совершенно не способен действовать тайком. Но solicitus timor — беспокойный страх, обуявший его любовь, та зависимость от внимания падчерицы, до которой он опустился (или, с другой точки зрения, поднялся), изменили его природу. Нередко он в течение многих часов недоумевал и раздумывал, что значат те или иные ее фразы или поступки, тогда как раньше он сразу задал бы ей вопрос напрямик и все объяснилось бы. И теперь, встревоженный мыслью о ее возможной любви к Фарфрэ — любви, которой неизбежно предстояло затмить ее дочернюю привязанность к отчиму, он стал более внимательно следить за тем, как она проводит время.
Элизабет-Джейн ничего не делала тайно, если ее не побуждала к этому привычная сдержанность, и надо сразу признать, что она иногда разговаривала с Доналдом, если им случалось увидеться. С какой бы целью она ни гуляла по дороге в Бадмут, возвращаясь с прогулки, она нередко встречала Фарфрэ, который минут на двадцать покидал Зерновую улицу, чтобы проветриться на этой довольно ветреной дороге и, как он сам говорил, «свеять с себя семена и мякину», перед тем как сесть за чайный стол. Хенчард узнал об этом, отправившись как-то раз на Круг, откуда он, под прикрытием стен амфитеатра, следил за дорогой, пока Элизабет и Доналд не встретились. Его лицо отразило величайшую тревогу.
— И ее тоже он хочет отнять у меня! — прошептал он хрипло. — Ну, что ж, он имеет на это право. Не стану вмешиваться.
Сказать правду, встреча молодых людей носила весьма невинный характер, и пока что их отношения зашли не так далеко, как предполагал ревнивый и страдающий Хенчард. Если бы он мог услышать их разговор, он узнал бы следующее:
Он. Вы любите здесь гулять, мисс Хенчард, да?
Это было сказано каким-то воркующим голосом и сопровождалось одобрительным и задумчивым взглядом, устремленным на нее.
Она. О да! Я лишь недавно выбрала эту дорогу для своих прогулок. Особых причин у меня для этого нет.
Он. Но это может послужить причиной для того, чтобы ее избрали другие.
Она (краснея). Не знаю. Я хожу сюда просто потому, что мне хочется каждый день видеть море.
Он. Почему? Или это тайна?
Она (нехотя). Да.
Он (с пафосом, характерным для его родных баллад). Ах, мне кажется, что тайны не ведут ни к чему хорошему! Одна тайна набросила темную тень на мою жизнь. И вам хорошо известно, что это было.
Элизабет признала, что ей это известно, но не сказала, почему ее влечет море. Она и сама не могла дать себе в этом отчет, не зная еще одной тайны: с морем ее связывало не только детство — в ее жилах текла кровь моряка.
— Благодарю вас за новые книги, мистер Фарфрэ, — сказала она застенчиво. — Не знаю, хорошо ли я поступаю, принимая от вас столько книг!
— Почему же нет? Мне приятнее дарить их вам, чем вам их получать!
— Ну, что вы!
Они продолжали идти по дороге вместе, пока не дошли до города, где их пути разошлись.
Хенчард поклялся разрешать им поступать как угодно и не ставить никаких преград на их пути, что бы они ни замыслили. Если он обречен потерять ее, ну что ж! Он не видит для себя места в их будущей супружеской жизни. Фарфрэ никогда не признает его своим тестем, разве только сделает вид, что признает, — порукой тому и его бедность и поведение в прошлом. И тогда Элизабет станет ему чужой, и жизнь его закончится в одиночестве, без друзей.