— В пятнадцатой? — Егор Андреевич сощурил глаза, припоминая. — Не знаю такой жилички. В пятнадцатой Гришины живут — сам хозяин и дочка. В прошлом году домработницу Нюську прописали. До жути вредная баба. Чуть не каждый день с жалобами бегает. Я здесь давно живу, а про Ясину никогда не слышал. Врёшь, поди.
— Как это — врёшь?! — От возмущения Катя едва не поперхнулась. С размаху поставив кружку на стол, она распахнула саквояж и вытащила посылку. — Вот, смотрите!
Егор Андреевич пошарил в кармане, водрузил на нос очки и прочитал обратный адрес.
— Да, загадка. А может, ошибка. Знаешь, как бывает? Попросила почтальоншу посылку отправить, а та случайно другой адрес написала.
А иной раз человек нарочно другой адрес пишет, чтобы его не отыскали.
Подумав, что в словах управхоза есть резон, Катя вздохнула:
— Похоже, вы правы.
Она оглянулась на звук открывшейся двери, в которую заглянули две старушки, одна в шляпке, другая в очках:
— Егор Андреевич, мы заступаем на дежурство. Будут указания?
— Какие тут указания? Сами всё знаете: при налёте организовать укрытие населения в бомбоубежище, послать наряд на крышу тушить зажигалки, наблюдать за посторонними.
Старушка в шляпке глубоко вздохнула, а старушка в очках сказала:
— Слушаемся, товарищ управхоз.
Когда старушки ушли, в конторке ненадолго повисло молчание, разбитое хрустом сушки в пальцах Егора Андреевича. Он сунул обломок в чай, дождался, пока спёкшееся тесто наберёт воду, и поддел его чайной ложкой:
— Что дальше делать думаешь?
Катя пожала плечами:
— Не знаю. Хотела на фронт пойти, но мне ещё восемнадцати нет. Буду работу искать — Ленинград город большой.
— Мыслишь в верном направлении, но с работой трудно — предприятия эвакуируют, не до новых работников, сама понимаешь. Новичков ведь ещё обучить надо, ремесло в руки дать, а не сразу за станок ставить. С заводов и из институтов народ сейчас тысячами увольняют, сажают на иждивенческую карточку.
— Всё равно буду искать, — сказала Катя, — мне идти некуда. В нашей деревне Новинке уже фашисты хозяйничают, а избы председатель сельсовета сжёг, чтоб гадам не достались.
Егор Андреевич досадливо крякнул:
— Прёт и прёт немец. Не знаю, что тебе и сказать, девонька. Я в Первую мировую на германском фронте Георгия заработал. Тоже много безобразий повидал, но так, как нынче, немчура не зверствовала. Ни их, ни наши солдатики мирное население старались не задевать. А в Польше было, что местный ксёндз нам ещё и стол накрыл. Ну, то есть не нам, а офицерам. Но солдатам тоже перепало по кружке пива да по куриной ножке. До сих пор помню, как я ту ножку грыз. Поляки знатно кухарить умеют. Да и наголодались мы на казённых харчах.
Он задумался. Молчала и Катя, слушая, как из радиоточки раздаётся мерный стук, словно кто-то осторожно бьёт палочкой по дереву: тук-тук, тук-тук. Или дождь по чердаку барабанит, как дома в Новинке, когда у них с мамой в избе прохудилась крыша.
Катя чувствовала, что пора прощаться, но уходить не хотелось. Желая растянуть время, она посмотрела на радио:
— Зачем стучит в ретрансляторе?
— Метроном стучит. Приборчик, вроде часов. Говорят, им музыканты пользуются. Я сам-то не видел. Это чтоб население знало, что радио работает. Круглосуточно диктора не посадишь, им тоже спать надо, — охотно откликнулся Егор Андреевич. — В Ленинграде по указу запрещено радио выключать, чтоб народ вовремя оповестить о воздушной тревоге. Медленно стучит — отбой, а быстро — значит, жильцам бежать в бомбоубежище, а мне крутить ручную сирену. — Кивком головы он показал на стойку с двумя металлическими дисками, к которым была приделана изогнутая ручка.
Прежде Катя никогда не видела ручных сирен, хотя сегодня на улице слышала её пронзительно режущий звук, как будто на крыше амбара истошно орут одновременно тысяча мартовских кошек.
Интересную конструкцию она осмотрела с интересом:
— Я бы покрутила.
Брови Егора Андреевича сошлись к переносице:
— Ещё наслушаемся. Печёнкой чую — скоро придётся ручку день и ночь крутить при бомбёжке, — в сердцах он стукнул кулаком по коленке, — бомба — это тебе не игрушка. Хотя откуда тебе знать — молода ещё.
— Я знаю, — непослушными губами сказала Катя. — Нас много бомбили на окопах. И из пулемёта фашистские лётчики стреляли. Маму убили.
Стараясь спрятать чувства, она поспешно схватила чашку с чаем и отпила большой глоток. Остывший чай приятно охладил горячее горло и помог прийти в себя.