На мясные талоны отпускали яичный порошок, вместо сахара давали курагу, а крупу заменили маисовой мукой. С прилавков исчезли овощи, а о фруктах, даже местных яблоках, уже никто не вспоминал. И это в сентябре! Что же будет дальше?
Мысль о пропитании засела в головах людей, нагнетая обстановку тягостного ожидания.
Везде слышались разговоры о еде, нормах отпуска продуктов и о том, что в школах детей обещали кормить бесплатным обедом, а в столовых на предприятиях снабжение всё хуже и хуже, правда, иногда бывает суп не по талонам.
Стояние в очередях занимало большую часть времени. Отвешивая по граммам, продавцы работали медленно, но продукты заканчивались моментально, и приходилось ждать, когда придёт следующая машина, товар разгрузят и пустят в продажу.
С карточками в квартире разобрались коллективно, бегая в магазин по очереди: Катя, Вера и тётя Женя.
Соседка Кузовкова решительно отказалась присоединяться к общему кошту. На Катино предложение она сощурила глаза, став похожей на старую хитрую лисицу, и фыркнула:
— Меня не проведёшь! От одной пайки щепотка да от другой кусочек, глядь, и на супчик наберётся. Ишь, умная какая приехала! Я тебя сразу раскусила!
— Как вам не стыдно так говорить! — чуть не со слезами закричала ей Катя. — Вы злая!
— Пусть злая, зато умная, — парировала Кузовкова.
Она победно прошествовала по коридору, жахнув дверью с такой силой, что маленькая Нина испугалась грохота и заплакала.
— Не обращай внимания, — успокоила тётя Женя, — Анька и смолоду змеёй была, а уж как её муж бросил — и вовсе сдурела. Ты думаешь, почему она так бесится? Ты ей поперёк дороги стоишь — она на Егора Андреевича глаз положила. Любовь, понимаешь, морковь.
От такой новости Катя остолбенела:
— Какая морковь, она же старая?
В ответ тётя Женя хмыкнула и сказала:
— Подрастёшь — узнаешь.
О том, что Гатчину заняли фашисты, Катя услышала в очереди в магазин, где отоваривала карточки. Свою — иждивенческую и рабочую — Егора Андреевича. На неё давали в два раза больше хлеба.
Витрины булочной на первом этаже жилого дома были заколочены фанерными щитами, а на двери висело написанное от руки объявление: «Хлеба нет». Из окна дома напротив прямо на очередь смотрело дуло пулемёта. Над трамвайной остановкой полоскалась туша аэростата. При порывах ветра натянутая верёвка издавала звук, похожий на щелканье метронома, и тогда чудилось, что работают два метронома — один на остановке, а второй в рупоре ретранслятора на стене у булочной.
Ровно в шесть часов утра звук метронома оборвался и голос диктора в ретрансляторе стал передавать новости:
«После тяжёлых, продолжительных боёв советские войска оставили Красногвардейск».
Сухопарая женщина в платке, завязанном концами назад, громко охнула:
— Как?! Гатчина?! Не может быть! У меня там мама!
Она повернулась лицом к очереди, которая змеилась чуть не до конца улицы, и обвела людей ошалевшим взглядом, словно ожидая, что кто-нибудь опровергнет сводки с фронтов.
Все молча пожимали плечами и отводили глаза. Отозвалась только крошечная старушка с вязаной кошёлкой в руках. Горестно закивав головой, она сказала:
— Спаси, Господи, люди Твоя!
Катя увидела, как губы многих дрогнули вслед за старушкой: «Спаси и сохрани!»
Гатчина! Там же Ольга! Добрая, доверчивая Ольга, которую обведёт вокруг пальца любой малыш. Красавица Ольга и разгуливающие по улицам фашисты мысленно сплетались в ужасную комбинацию. В отчаянии Катя закусила костяшки пальцев. Оказаться среди врагов — что может быть страшнее? Пусть в Ленинграде голодно, с неба сыплются бомбы и стреляют пушки, но рядом родные, советские люди. Свои.
Время двигалось к десяти утра, а машина с хлебом не приходила. Пожилая женщина рядом с Катей в изнеможении прислонилась спиной к стене:
— Не могу больше, ноги не держат.
Ей никто не ответил, и она кульком опустилась на землю, оставшись сидеть на асфальте тёмной нахохленной птицей.
Кроме женщин в очереди стояло много детей и подростков. С покорным выражением на лицах они стояли как маленькие старички и молчали. Удивительно, но ни один ребёнок не пытался шуметь или баловаться. Их было особенно жаль, и Катя впервые подумала, что дети войны должны вырасти особенными людьми, отзывчивыми к чужой беде.
— Едет, едет! — прокатилось по очереди, когда из переулка вывернула серая полуторка, гружённая хлебными ящиками.
Толпа в нетерпении задвигалась, спрессовываясь ближе к входной двери.