От холода Машины ресницы покрылись инеем, а голова, завёрнутая в чёрный платок под шапкой-ушанкой, казалась непропорционально огромной по отношению к щуплому телу. Утром Маша пожаловалась, что её ноги стали твёрдыми как камень и не сгибаются, но на задание пошла, потому что знала: ляжешь — умрёшь.
В распахнутую дверь прорывался сквозняк с лестницы. Захлебнувшись ледяным воздухом, Катя выкрикнула в звонкую пустоту квартиры:
— Хозяева, МПВО вызывали?
Ответа она не ждала, но к удивлению девушек одна из дверей в коридоре медленно отворилась и оттуда выглянула иссохшая старуха с провалившимися щеками и тёмными глазницами.
— Идите сюда, доченьки.
Основное место в маленькой комнатке занимала огромная кровать, на которой под грудой одеял лежал ребёнок лет трёх-четырёх и смотрел на них безучастным взглядом глубокого старца. Буржуйка не топилась, но в комнате сохранилась толика тепла, от которого сразу же заболели закоченевшие пальцы.
— Где покойник? — присев на стул, спросила Маша. — Кого везти на кладбище?
Старуха сдержанно кивнула:
— Меня. Это я покойница. Самой-то мне до кладбища не дойти. Я там возле могилки посижу на морозце да и сомлею. Не хочу валяться на улице, как падаль. Пусть меня по-христиански в землю зароют.
Угловато переваливаясь, старушка сняла со стены икону, перекрестилась на неё, поцеловала, а потом приложила образ к личику ребёнка:
— Помогай, Божия Матушка, младенцу Татиане. На Тебя уповаю.
Катя и Маша переглянулись, потому что возить живых людей на кладбище им ещё не доводилось.
Уловив их растерянность, старуха поторопила:
— Ну что вы застыли? Забирайте. По пути Танюшку в детский дом отдайте, я слышала, что сиротинок в детдомах выхаживают, не дают помереть. Да вы не сомневайтесь, девоньки, видите, у меня уже смертные вши.
Иссохшей рукой старуха стала чесать голову, и из волос на плечи дождём посыпались крупные белёсые вши. Она стряхнула их на пол платяной щёткой, бросила щётку в печку и сунула ноги в валенки:
— Пошли.
— Я не могу, — сказала Маша.
— И я не могу, — поддержала Катя, — у нас нет приказа, чтобы живых людей на кладбище возить.
— Да не живая я, неужели не видите? Хотите, на колени перед вами встану?
Старуха и вправду стала медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за спинку стула.
— Стойте! — резко выкрикнула Катя. — Погодите! Мы заберём девочку, только если вы дадите слово постараться выжить ради внучки.
— Соседка я Танюшке, — сказала старуха. — Нет у меня ни детей, ни внуков. Всех схоронила, к ним хочу.
Почему ребёнок остался один, Катя знала наверняка, но всё же спросила:
— А где Танюшкины родители?
— Знамо где, у Господа за пазухой. Месяц назад померли. Одни мы с ней в квартире остались. Пока силы были, я шевелилась, а сейчас ни воды принести, ни дров наколоть — ничего не могу. Одно осталось — умереть.
Маше удалось поднять старуху с колен, и она стояла с согнутой спиной посреди комнаты и смотрела просительным взглядом, каким голодный выпрашивает хлеба.
От дистрофии и холода Катины чувства успели так отупеть, что она иногда сравнивала себя с деревяшкой, но тут дрогнуло в груди, затопляя глаза слезами. Она нахмурилась и сказала нарочито жёстко:
— Нет, гражданка, не должны вы доставить фашистам такую радость, чтобы идти самой на кладбище. Надо выжить назло им. — Повернувшись к Маше, она скомандовала: — Давай забирать девочку. А к вам, бабушка, обещаю, мы обязательно заглянем. Завтра вам девушки дров и воды принесут. Это наш район.
Присланные на следующий день девушки сказали, что заявку на вывоз трупа выполнили и отвезли старуху на кладбище, а Катя подумала, что там, в общей могиле, бабушку наверняка поджидает бессмертие.
В декабре число жертв голода стремительно росло — ежесуточно умирало более 4000 человек. Были дни, когда умирало 6–7 тысяч человек. Мужчин умирало больше, чем женщин (на каждые 100 смертей приходилось примерно 63 мужчины и 37 женщин).
К концу декабря город зарос снежными сугробами. Неубранный снег возвышался белыми горами. Неподвижно стояли трамваи и троллейбусы с выбитыми стёклами, над ними ветер раскачивал оборванные обледеневшие провода. Сквозь остовы разбомблённых домов проблескивало мутное солнце.
Ленинград превращался в город-призрак.
— В старом пророчестве говорится: «Петербургу быть пусту», но вы не верьте — Ленинград выстоит, — сказал Кате высокий мужчина в барашковой шапке, когда она дежурила во время обстрела. Поверх шапки мужчина обвязался деревенским платком крупной вязки, но всё равно было видно, что ему очень холодно. Катя остановила прохожих переждать обстрел, и мужчина покорно прислонился к стене парадной.