— Что ты, что ты делаешь? — смеялась Зоя. — Зачем…
— Если бы вы знали, как мне жарко! — не унимался Валерик. Снег таял на его лице. Мальчик сунул руку в карман, вытащил мятый носовой платок, стал вытираться.
— Наверно, он утром не умывался, так сейчас старается, — засмеялся паренек в сдвинутой на затылок шапке-ушанке.
— Что ты, он еще позавчера умывался, — поддела Валерика девчонка, похожая на кошечку в своей белой пуховой шапочке со смешно торчащими ушками.
— Вы уж очень чистые, — огрызнулся Валерик.
— А вам что, тетя, холодно? — спросил у Зои паренек в шапке-ушанке. — Можем дать лопату, сразу жарко станет.
Зое стало смешно. Еще никто не называл ее тетей. А до чего хитрые глаза у этого мальчишки! Так и прыгают в них лукавые огоньки.
Валерику, кажется, не понравилось, что кто-то другой заговорил с «его» тетей. А в том, что это именно его тетя, разве можно сомневаться? Разве не он чуть не облил ее кофе в первый же день приезда?
— Хотите, я принесу вам лопату? — спросил Валерик и, не дожидаясь ответа, убежал.
Скоро Зоя тоже сняла пальто, а потом и шапку. Осталась в голубой вязаной кофточке и черной юбочке. Ей доставляло удовольствие брать на лопату ком снега и отбрасывать его далеко в сторону. Приятно было видеть, как ширилась и уходила вперед ровная дорога. Без пальто она, наверно, совсем не была похожа на тетю, потому что Валерик вдруг заговорил с ней совсем по-свойски.
— Ты лопату вот здесь бери, — показал он Зое. — И вот так набирай, а то ты только сверху снег долбишь. Он тогда рассыпается и много не наберешь. Вот, смотри, как я. — Он ловко подвел лопату под пласт снега, и снег остался на ней плотным кубиком.
В небе послышался гул. Валерик бросил работу, оперся о лопату и, задрав голову, стал смотреть в небо. Бросил работу и его сосед. Высоко в холодной бесконечности летели два самолета. За ними стлалась узенькая белая дорожка. Постепенно она расплывалась, становилась похожей на перистое облако.
Мальчики смотрели на самолеты, приставив к глазам ладони.
— Реактивные, — с восторгом сказал Валерик.
— Здорово! — в тон ему откликнулся сосед.
— А высота какая… Тысяч десять наверное, — с видом знатока отметил Валерик.
— Больше, — поправил другой, — наши реактивные поднимаются больше чем на тридцать тысяч…
— А я, когда вырасту, буду вертолетчиком, — послышался чей-то писк.
Зоя оглянулась. Рядом стоял малыш лет пяти, в длинном пальто и теплой шапке, из-под которой виднелся еще ситцевый платочек. И платочек и шапка, наверно, были завязаны слишком туго, потому что щеки малыша сильно выдавались из них.
— И он туда же, — расхохотался Валерик. — Ты не вертолетчиком будешь, а поваром, как твой папа. Щеки вон уже какие наел. — Это сын нашего повара, — объяснил он Зое.
Как ни весело было ей с ребятами, а надо возвращаться к Анне Владимировне, она там сейчас одна просматривает письма.
Зоя оделась, погладила тугую розовую щеку малыша, мечтавшего стать вертолетчиком, и пошла снова к письмам.
Снова набитые конвертами папки, снова людские слезы и радости.
А где же те, которые ищет Зоя? Неужели она их так и не найдет? Неужели они затерялись навсегда?
И вдруг словно что-то ударило по глазам. Чья-то знакомая фамилия. Новаторов… Ну, конечно, Новаторов… Сложенный треугольником листок с номером полевой почты в обратном адресе. Пожелтевший, мятый треугольник…
— Анна Владимировна, — с трудом выговорила Зоя. — Вот оно… Вот…
В который раз перечитывают они эти письма. Химический карандаш местами стерся, местами расплылся лиловыми пятнами, разобрать написанное почти невозможно. Но постепенно они вчитались и скоро знали уже каждую строчку наизусть.
Зоя нашла два письма лейтенанта Новаторова. И если бы она не нашла письма второго, первое мало могло добавить к тому, что уже было известно. В первом письме младший лейтенант Новаторов писал, что он чувствует себя ответственным перед мальчиком, которого привел в детдом и которому дал свою фамилию. Он писал, что, когда окончится война и если он останется жив, заберет Юру и усыновит его. «Скажите Юре, что у него есть отец, чтобы он не считал себя сиротой», — писал младший лейтенант Новаторов в своем первом письме.
Прочитав это письмо, Анна Владимировна загрустила. «Благородный ты был человек, младший лейтенант Новаторов, — говорила она. — И почему я, глупая, не расспросила тебя обо всех подробностях, не записала их. Война. Было не до писем. Только приехали на новое место. Все это так. Но почему я не бросила все другие дела и не поговорила с тобой… А может, и те, другие дела, были не менее важны…»
И словно в ответ на ее горькие мысли Зоя протянула второе письмо Новаторова.
«Дорогие товарищи!
Я писал уже вам, что согласен усыновить Юру, пусть только кончится война и скорее разобъем мы проклятого фашиста. Но, может быть, Юрин отец жив. Может, и он, как и я, воюет сейчас с ненавистным врагом, по-звериному напавшим на нашу Родину.
Если Юрин отец останется в живых, надо обязательно помочь ему отыскать сына. Но как это сделать? Как найти человека, если мы и фамилии его не знаем? А ведь возможно, что он был даже мой земляк, потому что женщина с мальчиком садились в поезд в Борисове, а я там прожил всю свою жизнь.
Гитлеровские захватчики принесли нашим людям много страданий. Только они могли пойти на такое. Сколько женщин и детей видел я убитыми на дорогах. И Юрина мать, как я понял, была беременна.
Сейчас вечер, и мы сидим в окопах…»
— Подождите, стойте, — перебила Анну Владимировну Зоя. — Он пишет, что… Так ведь это же я…
— Что — ты? — не сразу поняла Анна Владимировна.
— Женщина беременная… Это мама мной ходила…
Зоя была белее снега.
— Тебе нехорошо? — испугалась Анна Владимировна.
— Нет, нет, — шептала Зоя, опускаясь на стул.
Анна Владимировна снова перечитала письмо.
— Значит, Юра твой брат, — сказала она. Обняла Зою, и та припала головой к ее плечу. Обе плакали.
Потом они смеялись. Смеялись и плакали. Снова и снова перечитывали письмо.
— Анна Владимировна, я должна сейчас же ехать домой. Там у нас мама болеет… Вы должны дать мне эти письма… Знаете, что это будет значить для мамы… А папа… Нет, пока я доеду, пройдет еще столько времени… Я должна позвонить папе, дать телеграмму…
— Сделаем, Зоенька, все сделаем. Сейчас мы уже все сделаем, — с облегчением вздохнула Анна Владимировна.
— Мама, ну что ты все плачешь, что ты все плачешь, — говорил Юра Антонине Ивановне, обнимая ее. — Или ты не рада, что я нашелся?
— Господи, тайком от меня, украдкой, — вытирала слезы Антонина Ивановна. — Да надо ж было только показать его мне, так я бы без всяких ваших фотографий и писем узнала… Дитя ты мое родное, страдалец ты мой горький, — приговаривала Антонина Ивановна, снова заливаясь слезами.
— Ну, на страдальца-то он не очень похож. Ты только посмотри, какой высокий, здоровый, красивый, — глухим от волнения голосом говорил отец. Он подошел к сыну, обнял его, положил ему на плечо руку. — Наша порода. Булатовская.
Когда Михаил Павлович встал рядом с Юрой, одного с ним роста, такой же плечистый, особенно стало заметно, как они похожи.
Антонина Ивановна напоминает сейчас Рене маму Володи Кожухова, которая нашла своего сына и приехала за ним в Калиновку. Она тоже все время плакала и как привязаная ходила следом за Володей. Точно так же ходит сейчас и Антонина Ивановна. Из комнаты в комнату, из кухни в коридор и обратно в кухню.
А Юра незаметно с интересом оглядывает квартиру, посматривает на диван, на столик, на полку с книгами, на деревянные кровати в спальне с горой больших и маленьких подушек. Это ведь дом его родителей, а стало быть, и его дом.
— А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, — показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.
— Неужели? — удивляется Юра.