Его не пускают в горящее здание спасти её.
Его не пускают в госпиталь навестить её.
Его не пускают в комнатку, которую она снимает, уверяя, что Одетта здесь больше не живёт.
Розита считает, что это сама Одетта не хочет никого видеть. Мадам Маури говорила с докторами, и они не оставили Одетте ни одного шанса на танец. «Теперь ей, конечно же, больно смотреть на нас и сознавать, что мы здоровы, а она больна. Она отослала мне красные пуанты, которые я ей подарила в ранней юности. Ей плохо, и тётя не велит её трогать».
Тётя не велит, но Луи двадцать, и он никого слушать не будет. Он больше не ученик, мадам Маури не имеет над ним власти. Не захочет ехать на гастроли, пока театр восстанавливают, — не поедет. Останется здесь и будет рядом, пока Одетта заново учится ходить.
Только её слова обладают силой, и пока он не услышит её «нет», он не отступит. Если он неправ, нет причины, по которой она откажется произнести эти три буквы, глядя ему в глаза.
Комнатка Одетты на втором этаже, её окно как раз над одноэтажной пристройкой, и оно открыто. Этого достаточно. Сперва Мерант проталкивает коробку с пуантами — старый подарок Розиты, а после забирается сам.
— Не налазился по крышам в школьные годы, герой-любовник? — голос Одетты стал глуше. — Не боишься упасть и сломать спину перед гастролями?
— Я не еду на гастроли. Я остаюсь с тобой.
Луи опускается на стул рядом с кроватью Одетты. Одеяло смято комом, его недавно обнимали, как ребёнок обнимает игрушку, чтобы уснуть защищённым. Чёрные спутанные локоны лежат на плечах и груди между складками белой ночной рубашки. Она возилась, не в силах уснуть, значит, уже может управлять своим телом хоть как-нибудь.
— И отчего же я удостоена такой чести? — в тёмно-серых глазах знакомая насмешка, но теперь она смеётся не над ним, а над собой.
— Я люблю тебя.
Без обиняков, честно, как она того заслуживает. Она никогда не врёт и не заслуживает, чтобы ей лгали.
— Я готов, если потребуется, оставить театр и ухаживать за тобой. Готов потратить на лечение все деньги, что у меня есть. Готов заново учить тебя. Да, из меня никудышный учитель, мне никогда не стать похожим на мадам Маури, но ты едва находишь в себе силы не скрывать слабость рядом со мной, не говоря о других. Я буду рядом с тобой.
— А тебя об этом просили?
Мерант встал.
— Я вижу прекраснейшую девушку на свете, и она страдает. Она слишком горда, чтобы просить о помощи, слишком напугана, что с ней устанут и её оставят, и потому пытается убедить себя и остальных, что ни в чём не нуждается. Но она нуждается, я это вижу, и это немая просьба, которую я игнорировать не могу и не стану. Ты просишь меня об этом прямо сейчас, пока я стою над тобой, а ты слушаешь, и каждый твой вдох, каждый взгляд — это просьба, это приказ мне стоять здесь и быть рядом.
— Ты дурак, Луи.
— Я знаю. Это не исправить.
Она смеётся. Тихо, почти беззвучно, и он смеётся вместе с ней, пока на глаза наворачиваются слёзы…
***
— Неужели ты вправду веришь, что я смогу когда-нибудь танцевать? — говорит Одетта с грустью, но легко, безо всякой невыносимой боли, как думали мадам Маури и Розита. — Я бедна, никто не позаботится обо мне. Пока я встану на ноги, вырастет новое поколение танцовщиц. Я не смогу даже преподавать, потому что есть другие, с деньгами и властью, кому нужна будет должность хореографа Опера Гарнье. Ты правда считаешь, что я могу быть частью того мира?
Она уже говорит «того», словно не принадлежит к нему. И после этого дурак из них двоих — он.
— Да, считаю, и даже если ты сейчас меня переспоришь, я не оставлю тебя. Ты — часть моего мира, и никакой огонь не способен сокрушить всё то, что мы построили. Каждый наш танец. Наши прогулки по Парижу, вылазки на крышу. Это никуда не денется из моей памяти, и я даже не стану искать себе другую, потому что однажды нашёл тебя. Боже, объясняешь такие простые вещи, что кажется, и правда дурак.
— И как ты себе представляешь нашу дальнейшую жизнь?
— Если тебе хочется, чтобы я танцевал, я буду зарабатывать деньги на сцене. Если тебе захочется навеки отдалиться, я всё брошу, куплю себе маленький паб, или магазин, или что угодно, что принесёт нам деньги. Будем жить вместе, поженимся, заведём детей.
Снова тихая усмешка, на сей раз действительно колкая:
— Тебе, лучшему танцовщику, жениться на инвалидке? И что же будут говорить о тебе коллеги за твоей спиной?
— Плевать.
— Мне не плевать.
— Считаешь, что ты меня недостойна?
Одетта молчит. Мерант требовательно смотрит в потускневшие тёмно-серые глаза, пока с губ Одетты не срывается тихое «да».
— Дура, — бросает он глухо и грубо, впервые в жизни оскорбляя ту, кого любит. Боясь, что не справится с тотчас пришедшим раскаянием, Луи отворачивается и отходит к окну. Три секунды в полной тишине, пока Одетта не вздыхает.
— Прости. Прости меня. Я просто… я… не готова к свадьбе и ко всему этому. Я просто не знаю, как дальше жить. Пожалуйста, позволь мне побыть одной и разобраться в себе.
— Но тебе всё равно нужна помощь, — Мерант нерешительно оглядывается, не веря, что ему прощена его грубость.
— Нет, как видишь, я жила одна всё это время, и с каждым днём мне удаётся делать всё больше вещей. Не отказывайся от гастролей. Хватит одной загубленной карьеры.
— В жизни есть вещи важнее танца, — Луи вновь медленно подходит к Одетте и берёт её руки в свои. — Мадам Маури — мудрая женщина.
— Да, конечно. Но она не для того тебя тренировала, чтобы ты отказался. Поезжай. И не беспокойся за меня.
Она целует его в лоб, и её благословение окрыляет Меранта. Уходя через окно, он толкает к Одетте коробку с пуантами:
— Оставь на память о наших прогулках и о том, как мы дружили с Розитой.
— Хорошо, — кивает она.
Она медленно подходит к окну, держась за стену, и закрывает створки. Губы её дрожат, но ни одного стона не срывается. Всю дорогу до поворота Луи то и дело оборачивается, желая убедиться, что Одетта отошла от окна и добралась до кровати или стула. Она всё стоит и смотрит ему вслед.
Если она хочет, он будет выступать. Конечно же, он будет. Он обязан станцевать вдвое лучше, за себя и за неё. Потому что она — часть балетного мира, она всегда ею будет, что бы она ни говорила, как бы ни отчаивалась.
Ведь главное, что верит он, Луи Мерант. Он умеет верить в чудеса.
========== III ==========
Когда всемирно известный танцор Луи Мерант впервые за три долгих года ступает на паркет отремонтированного Опера Гарнье, то видит в начищенных до зеркального блеска досках своё отражение. Время обходится с ним милостиво, но привычки любоваться собой у Меранта нет. Он шагает вдоль коридора, вспоминая, как смотрел на своё отражение в луже перед немецким театром оперы и балета, когда на небе сгущались тучи, тёмно-серые, как её глаза. Ему казалось, она смотрит на него с небес и оберегает, как ангел-хранитель, и в тот день он выступил особенно хорошо, зная, что на улице дождь. Когда же представление закончилось, он, выйдя, обнаружил чистое небо и испугался каким-то детским страхом, что потерял её. Но это, конечно же, просто кончился дождь.
Должно быть, это сочтут странным. Самое яркое впечатление от поездки — лужа. Никто ведь не знает, что дождь стал для Меранта счастливой приметой. Никто даже и не подумает, что он верит в приметы. Или в чудеса.
— Луи! — улыбается Розита и подбегает для дружеского объятия и невинного поцелуя в щёку. — Наконец-то ты вернулся.
— Розита, я безумно по тебе соскучился! Как мадам Маури?
— Гораздо лучше, и отругала меня за то, что я прервала гастроли. Она больше не выходит из дома, но держится бодро и часто принимает гостей. Ну, как ты там был? Много интересного видел без меня?