Я рассказал ему о гладкой стальной кнопке «Стереть» у моего лба: одно движение указательного пальца – и за все заплачено.
Сатвик кивал, слушая, но улыбка слетела с его губ. Я говорил долго, выливал все разом, расплачивался за недели молчания, а когда закончил, Сатвик положил руку мне на плечо.
– Значит, ты все же сумасшедший, друг.
– Уже тринадцатый день, – сказал я. – Тринадцатый день я трезв.
– Это хорошо?
– Нет, но за два года я ни разу столько не продержался.
Мы повторяли опыт. Мы распечатывали результаты.
Когда мы проглядывали распечатки, на экране оказывался корпускулярный рисунок. Если не смотрели – полосы интерференции.
После того долгого разговора мы почти всю ночь проработали молча. Под утро, сидя в полутемной лаборатории, Сатвик наконец сказал:
– Жила в колодце лягушка.
Я слушал сказку и следил за его лицом.
– Однажды крестьянин зачерпнул из колодца воды и вытащил в ведре лягушку. Лягушка заморгала на ярком солнце, которого до того не видела.
«Кто ты?» – спросила лягушка у крестьянина.
Тот не поверил своим ушам.
«Я – хозяин этого поля», – сказал он.
«Ты называешь свой мир полем?» – спросила лягушка.
«Да разве это другой мир? – удивился крестьянин. – Мир везде один и тот же».
Лягушка посмеялась над крестьянином:
«Я исплавала свой мир с севера на юг и с запада на восток. Говорю тебе, это другой мир».
Я молча смотрел на Сатвика.
– Мы с тобой, – снова заговорил он, – пока еще лягушки в колодце. Можно тебя спросить?
– Давай.
– Ты не хочешь выпить?
– Нет.
– Любопытно, как ты говоришь насчет пистолета: что убьешь себя, если выпьешь.
– Угу.
– И в те дни, когда так говоришь, ты не пьешь?
– Верно.
Сатвик помолчал, будто взвешивая каждое слово.
– Тогда почему бы не говорить это каждый день?
– Просто потому, – сказал я, – что тогда я был бы уже мертв.
10
В четыре года я во дворе наступил на муравейник огненных муравьев и заработал добрую дюжину укусов. Муравьи забрались в штанины и застряли у резинки на поясе. Они снова и снова вцеплялись в тело вокруг пояса и в кожу на икрах и на бедрах. Помню, как вскрикнула мать, как она срывала с меня одежду прямо на траве, а я вопил – и как она вытряхивала штаны и сбивала рыжих тварей, вцепившихся в тело.
В доме она раскрошила сигарету и, присыпав укусы табаком, залепила пластырем.
– Чтобы вытянуть яд, – объяснила она, а я удивлялся ее умению. Моя мать всегда знала, что делать.
Я, устроившись на диване, смотрел старенький телевизор. Пришла тетя, чтобы посидеть со мной, – мать пригласили на ужин, и отец должен был встретиться с ней после работы.
– Иди, – сказала ей тетя, – ничего с ним не случится.
И вот мать ушла, а я стоял у окна и смотрел, как отъезжает ее машина. Скрылась.
Но через несколько минут в замке звякнул ключ. Мать вернулась и, как ни гнала ее тетя, отказалась уходить.
– Ты должна, – говорила тетя, – это же корпоративная вечеринка.
Но мать только отмахнулась и подсела ко мне на диван.
– Будут и другие, – сказала она. Хотя больше их не было. – Я не могу его оставить.
Она обняла меня, и мы еще час смотрели программу про природу, пока у меня сводило живот, боль росла, ноги вздувались и багровели, и мы плакали.
Мы с Сатвиком распрощались на ночь, и я очнулся в машине, застряв перед зеленым светофором. Я стоял на левой полосе, глядя, как сигнал сменяется желтым, потом красным. Я развернул машину. Я возвратился в лабораторию, поднялся наверх и осмотрел установку. Бывают раны, от которых нельзя уйти. Этому научила меня мать.
Я последний раз прогнал опыт. Нажал «Печать». Вложил результаты в два конверта, не глядя.
На первом я написал: «Показания датчиков». На втором: «Снимок экрана».
Я доехал до мотеля. Я разделся догола. Встал перед зеркалом, воображая свое место в недетерминированной системе. Если верить Дэвиду Бому, квантовая механика требует, чтобы реальность была нелокальным феноменом. В глубине квантовой среды локация уже не проявляется, все позиции эквивалентны – сливаются в единую, согласованную частотную область. Импликаты Бома постулируют, что в основе всего – жизнь.
Я приложил ко лбу конверт с надписью «Показания датчиков».