– Да, но вы, наверное, были очень близки. Представляю, как трудно тебе было потерять ее.
У меня все внутри похолодело от воспоминаний о той ночи. Даже думать о ней не хотела. Раз за разом, когда из моей памяти выплывали те роковые минуты, что-то во мне умирало.
Протерев тарелки, я поставила их на полку.
– Что такое? – спросил Джек, не сводя с меня глаз.
Я вдруг поняла, что люди уже давно перестали спрашивать меня о взрыве. В Гранчестер-холле предпочитали обходить эту тему стороной. Нам было легче не думать о той трагедии.
Я подошла к кровати и присела на край матраса. Ветер выл за окном, словно оголодавший зверь.
– На наш дом на Крейвен-стрит сбросили бомбу, – сказала я. – И нас троих погребло под обломками. Меня, Вивиан и Теодора.
Слова сорвались с моих губ случайно, прежде чем я успела осознать, что говорю.
Меня, Вивиан и Теодора…
Кем тогда была я?
Эйприл, конечно. Я была Эйприл.
Эти слова вылетели воробьем – которого не поймать, – и я едва не захлебнулась от взвившейся внутри паники. Джек хотел знать правду, хотя мне казалась, будто он уже ее знал. Возможно, я недавно слишком разоткровенничалась. Или он единственный во всем мире видел меня насквозь.
Я не впервые сбрасывала личину своей сестры с тех пор, как прилетела во Францию. Я открылась Людвигу, а до этого – Гансу, когда мы с ним вместе ждали доставку припасов. Но даже тогда я знала, что делаю, – почему-то мне было все равно, если сболтну лишнего. В конце концов, он был Призраком – и умел исчезать. А я не была собой – я была Симоной. Ганс ничего не знал о моей жизни в Англии – и никогда ничего не узнает.
Но здесь, с Джеком, в одинокой хижине на отшибе, я не была ни Симоной, ни Вивиан. Я была собой – женщиной, которую в каком-то смысле гестапо все же сломало. Нет. Меня сломал Людвиг. Наверное, именно поэтому правда так легко сорвалась с моих губ. Я с честью выдержала все пытки – вот только встречи с Людвигом вынести не сумела. Как же далеко мне было до Джека Купера!
Он подошел, сел рядом со мной и взял меня за руку – в то же мгновение я сдалась.
– Мы с Вивиан поцапались тогда утром, – призналась я. – Вообще-то мы довольно часто ссорились тем летом – после того как я вернулась домой.
– Из Берлина?.. – мягко уточнил Джек.
– Да. – Я вытерла слезу, предательски скользнувшую по щеке. – Мы с Вивиан постоянно спорили – с детства. Очень любили друг друга, но были совсем разными.
– В каком смысле разными?
– Она всегда была осторожной, даже в детстве, а я – предприимчивой и немного сумасбродной. Она постоянно ворчала, что я «суюсь в воду, не зная броду». И была права. – Я смахнула еще одну слезинку. – В то утро, как раз перед тем как упала бомба, Теодор пришел домой с работы, и они с Вивиан сильно поругались из-за меня. Я всегда буду чувствовать себя виноватой из-за этого. Они так любили друг друга и были так счастливы вместе – но свои последние мгновения провели порознь, в ссоре. – Я посмотрела Джеку в глаза. – Когда в дом попала бомба, я была наверху, а они – в комнате подо мной. Мне показалось, они продолжали ругаться. Взрыв был очень громким, никогда его не забуду. И я не понимаю, как мне удалось выжить. Это было чудом. Помню только, как очнулась и осознала, что Вивиан – еще живая – погребена где-то подо мной. Но жить ей оставалось недолго.
– Сочувствую.
Я закрыла глаза:
– Ну, нам хотя бы удалось попрощаться.
Некоторое время мы сидели в тишине – только проливной дождь барабанил по оконным стеклам да ветер свистел в дымоходе.
– В ту ночь ты взяла ее имя, – наконец продолжил Джек. – Зачем?
Я повернулась к нему:
– Это была не моя идея. Ее. Я не хотела, но она умоляла меня, заставила пообещать.
– Зачем? – снова спросил он.
– Потому что меня собирались арестовать. Власти знали о моих отношениях с Людвигом. Меня бы допросили, а после, скорее всего, отправили в концлагерь. Беременную.
Слегка отстранившись, он кивнул – как будто ожидал услышать именно это.
– Значит, то, что ты говорила… о том, что боишься за сына… у тебя есть веские основания переживать, потому что тот немецкий офицер – и правда отец Эдварда?
– Да. – Я не сдержалась и заплакала.
Джек заключил меня в объятия и крепко прижал к себе. Он гладил меня по волосам и целовал в макушку, пока я заходилась в рыданиях, выплескивая со слезами свои тревоги, горечь и стыд.
– Все образуется, – прошептал он.
– Думаешь? – Я подняла на него глаза. – Честно, не понимаю, как все может «образоваться».
– Просто не говори об этом никому. Если не захочешь.
– Людвигу уже все известно. Я сказала ему.