Мэри, преодолевая слабость, выслушала этот монолог и теперь попыталась удовлетворить любопытство старушки, хотя голос ей плохо повиновался.
– Право, сударыня, я порядочная девушка. Ваш муж возил меня догонять отплывший корабль. На этом корабле уехал человек, который на завтрашнем суде может спасти жизнь обвиняемого. Капитан не отпустил его, но он сказал, что все равно приедет на лоцманской лодке.
И Мэри разрыдалась при мысли о крушении своих надежд, а старушка принялась утешать ее, произнеся для начала свое обычное:
– Да ладно уж, ладно! Приедет он, конечно, приедет. Я знаю, что приедет, так что не падай духом. Не терзайся. Он наверняка приедет.
– Нет, я боюсь, я очень боюсь, что не приедет! – воскликнула Мэри, которую, однако, слова старушки несколько успокоили, хотя она и понимала, что та говорит наобум.
А хозяйка, продолжая разговаривать – частично сама с собой, а частично с Мэри, приготовила тем временем чай и пригласила гостью подкрепиться. Но Мэри покачала головой, отказываясь от еды, и лишь с жадностью выпила чашку чаю. Выпитая водка словно опалила ее, мысли и чувства приобрели мучительную остроту и ясность, а голова отчаянно болела.
Ей не хотелось говорить, – казалось, она утратила всякую власть над словами. Она намеревалась сказать одно, а говорила совсем другое. Поэтому она молчала, в то время как миссис Стэрджис (так звали хозяйку) без умолку болтала, убирая со стола чайную посуду и суетясь по комнате, отчего у Мэри еще больше кружилась голова Она понимала, что ей надо бы попрощаться и уйти. Но куда?
Тут вернулся старик – он сердился и ворчал пуще прежнего. Пинком ноги он отшвырнул в сторону сухие туфли, которые приготовила ему жена, и огрызался на любые ее слова. Мэри приписала это своему присутствию в доме и, собравшись с силами, решила уйти. Но она ошиблась. Немного погодя старик промолвил (глядя в огонь и как бы обращаясь к нему):
– Ветер-то им как раз встречный!
– Да что ты говоришь? Неужто? – воскликнула жена, которая, хорошо изучив характер мужа, знала, что его ворчливость скрывает затаенное сочувствие. – Ладно уж, ладно. Ветер за ночь сколько раз переменится. А времени до утра хоть отбавляй. Бьюсь об заклад на пенни, что он уже переменился с тех пор, как ты проверял.
Она поглядела из окошка на флюгер, поблескивавший в лунном свете, и, будучи женою моряка, сразу признала, что он неподвижно указывает самое нежелательное направление ветра; испустив глубокий вздох, она отвернулась от окна и стала соображать, как бы еще утешить мужа и гостью.
– А никто другой не может доказать того, что вам надобно, на завтрашнем суде? – спросила она.
– Никто! – ответила Мэри.
– И вы не знаете, кто на самом деле виноват, если тот, другой, ничего дурного не сделал?
Мэри промолчала, но по ее телу пробежала дрожь.
Стэрджис заметил это.
– Не допекай ты ее своими расспросами, – сказал он жене. – Надо уложить ее в постель – она вся продрогла на морском ветру. А я послежу за ветром, черт бы его побрал, по флюгеру. Когда прилив начнется, им будет легче.
Мэри пошла наверх, бормоча слова благодарности и благословляя тех, кто приютил чужого человека. Миссис Стэрджис провела ее в комнатку, где все говорило о морских путешествиях и далеких странах. Там стояла узкая кровать сына, отправившегося в Китай, и висел гамак другого сына, которого трепал сейчас шторм в Балтийском море. Простыни, казалось, были сделаны из парусины, но, несмотря на бурый цвет, отличались свежестью и чистотой.
К стене были приклеены два неумелых рисунка, изображавших корабли, – внизу были подписаны их названия; взор матери тотчас устремился на них, и глаза ее наполнились слезами. Но она смахнула их тыльной стороной руки и почти весело принялась уверять Мэри, что постель хорошо проветрена.
– Спасибо, но я все равно спать не буду. Я посижу здесь, если позволите, – сказала Мэри, опускаясь на подоконник.
– Ну, нет, – заявила миссис Стерджис, – хозяин наказал мне уложить вас в постель – я и уложу. Чего вы будете высматривать? Если стоять над горшком, он нипочем не закипит, а вы, видно, решили следить за флюгером. Я, к примеру, никогда на него не смотрю, потому что стоит на него поглядеть, уже ничего другого делать не станешь. А ведь как у меня сердце падает, когда ветер крепчает, но я отворачиваюсь от флюгера и занимаюсь своими делами, а про ветер стараюсь не думать – думаю только про то, что делаю.
– Позвольте мне немного посидеть, – взмолилась Мэри, понимая, что хозяйка решила непременно уложить ее в постель.
Вид у нее был такой жалобный, что та сдалась.
– Ну, уж так и быть. Только попадет же мне за это внизу! Он не успокоится, пока вы не ляжете, – это уж точно. Так что если не хотите ложиться, сидите тихо.
И Мэри тихонько, не шевелясь, просидела всю ночь напролет, глядя на неподвижный флюгер. Она сидела на узком подоконнике, придерживая рукой занавеску, защищавшую комнату от яркого лунного света, прислонясь усталой головой к оконной раме; глаза у нее жгло, и веки горели от напряжения.
Румяная заря занялась над горизонтом, и розовый ее отсвет проник в комнату.
Настало утро того дня, на который назначен был суд.
ГЛАВА XXXII
Здесь ты обвинен
В том, что преступно, дерзко посягнул
На божии высокие права,
Стремлениями низкими своими
Определяя ближних жизнь и смерть.
Неистовой, стремительною сталью
Ты проливал без колебанья кровь,
Которой в жилах течь и течь… Названье
Тебе одно: разящим, страшным словом
Ты должен быть навеки заклеймен -
Ты гнусный и безжалостный убийца.
Милмен, «Фазио». [119]
Из всех, кто провел эту ночь в мучительной тревоге, тяжелее всего было, пожалуй, бедному отцу убитого юноши. Он почти перестал спать с тех пор, как его поразил этот удар, а если и забывался беспокойной дремотой, то и во сне терзался мыслями, преследовавшими его в часы бодрствования.
А в эту ночь он и вовсе не сомкнул глаз. Снова и снова принимался он вспоминать, все ли сделано для того, чтобы добиться осуждения Джема Уилсона. Он уже чуть ли не жалел о том, что так торопил со слушаньем дела, и все же он чувствовал, что, пока не свершиться его месть, не будет для него покоя на земле (правда, про себя он вряд ли называл это «местью», а говорил о торжестве справедливости и, вероятно, даже мысленно прибегал к этому выражению для обозначения того, о чем так страстно мечтал), не будет покоя ни телу его, ни душе, ибо он метался по спальне, как зверь в клетке, и, если уставшие ноги заставляли его на минуту присесть, он весь начинал дергаться, словно в конвульсиях, и снова принимался ходить: ему легче было сносить усталость, казавшуюся наименьшим из зол.
Как только забрезжил рассвет, им овладела неудержимая жажда деятельности; он поехал к своему адвокату и принялся терзать его новыми наставлениями и расспросами, а потом сел и с часами в руках стал дожидаться открытия суда и начала процесса.
Что значили для него все живые – и жена и дочери – что значили они по сравнению с мертвецом, – ведь мертвый сын все еще ждал погребения согласно воле отца, который чуть ли не дал обет предать тело земле лишь после того, как убийце его дитяти будет вынесен смертный приговор.
В девять часов все сошлись в страшном месте, где им надлежало встретиться.
Судья, присяжные, мститель, заключенный, свидетели – все собрались в здании суда. Но, кроме них, пришло немало и других людей, интересовавшихся исходом дела, хотя и не принимавших участия в процессе, – Джоб Лег, Бен Стэрджис и еще несколько человек, в том числе и Чарли Джонс.
Все утро Джоб Лег старательно избегал расспросов миссис Уилсон. Да, собственно говоря, она почти его и не видела, так как он спозаранку ушел узнать, не вернулась ли Мэри. А когда он не услышал о ней ничего нового, то с отчаяния решил не открывать своего обмана миссис Уилсон, ибо горе всегда успеет прийти, и уж если удара не избежать, пусть лучше она как можно дольше не знает о нависшей над ней беде, и миссис Уилсон вошла в комнату для свидетелей измученная, грустная, но не встревоженная.