Работа моей мамы в основном состояла из домашних хлопот. Я никогда не встречала человека более занятого, чем мама. Она каждый день застилала постели, через день пылесосила, каждый день подметала полы, каждую пятницу ходила за продуктами, каждый день готовила завтрак и ужин и каждый вечер мыла пол на кухне. А еще она вела уроки в воскресной школе при пресвитерианской церкви Роленд-Парка. И в этом ей не было равных. Иногда она давала детям раскрашивать картинки с Иисусом, а сама читала им вслух главы из Библии. Иногда играла с ними в библейское бинго. Но больше всего в воскресной школе я любила моменты, когда мама играла на гитаре. У нее был гортанный, с легкой хрипотцой голос, словно пропущенный через полое бревно.
Мама говорила, Иисусу все равно, красивый ли у нее голос, но ему будет приятнее, если я стану ей подпевать. Я легко попадала в ноты, и мама особенно мной гордилась, когда мы пели с ней на два голоса. И вот, каждое воскресенье мама вешала на шею гитару, и мы с ней становились в центре классной комнаты на цокольном этаже церкви и пели песни об Иисусе на аудиторию из восьми-пятнадцати деток (раз на раз не приходился). По задумке, дети должны были подпевать нам, но на деле подпевало не больше половины. Кто-то всегда играл со своими ботинками, или пихал локтями и перешептывался с приятелями, или лежал на спине, вылупившись в потолок, пятнистый от подтеков воды. Когда они отвлекались слишком сильно, мы пели им «Проснись и пой» – дети всегда были в восторге от этой песни.
Между воскресной школой и службой был тридцатиминутный перерыв. В это время мама возвращалась домой, чтобы оставить гитару и подвезти папу, а я бежала на репетицию хора – либо детского (в течение учебного года), либо летнего (в течение лета). Мне всегда больше нравилось в летнем хоре, так как он состоял в основном из взрослых, а из нескольких входящих в него подростков мало кто появлялся на репетициях. Со взрослыми я чувствовала себя более раскованной, чем со сверстниками. Выступая с детским хором, я боялась петь слишком громко, так как не хотела, чтобы меня дразнили за мое вибрато или за мелизмы, которые я вворачивала, когда мое ухо подсказывало, что сейчас они будут уместны.
К воскресному полдню мы всегда уже были дома. После обеда мама или готовила еду на всю следующую неделю, или работала в саду. Наша лужайка была похожа на зеленый ворсистый ковер. В палисаднике цвели азалии, подстриженные строго по одинаковой высоте и толщине. На заднем дворе росли цветущие деревья, и цветочные клумбы огибали камни, формируя абрис территории, как роскошный розово-алый ров. Раз в неделю приходили садовники, но никому не удавалось добиться таких результатов, как моей маме. Сорняки, осмелившиеся высунуть свои острые зеленые макушки из почвы, немедленно приговаривались к смерти маминой рукой в садовой перчатке.
Каждую весну приходила бригада рабочих, чтобы отмыть белую обшивку нашего дома, починить расшатавшиеся черные ставни и освежить краску там, где потребуется. Только после этого мама засаживала горшки, висящие под каждым окном на фасаде дома. Когда мне было примерно столько, сколько сейчас Иззи Коун, мама наняла художника, чтобы тот написал наш дом на картине. Она теперь висела у нас в гостиной над диваном. Иногда, когда я помогала маме полоть сорняки, поливать цветы в горшках или засаживать грядки свежими цветами, мама говорила:
– Мы должны равняться на картину, Мэри Джейн. Нельзя допустить, чтобы она оказалась иллюзией!
Коунов, казалось, вообще не заботило то, как выглядят их дом и двор со стороны. Единственное, что их, по-видимому, волновало, – это переоборудование третьего этажа в гостевые апартаменты, потому что они обсуждали это каждый раз, когда оказывались рядом со мной и Иззи – в гостиной, на кухне во время обеда и на крыльце, где мы с Иззи собирали ее конструктор.
В пять, когда мне было пора уходить, мы с Иззи обошли дом в поисках ее родителей.
– Мама! Папа! – закричала Иззи.
Я начинала привыкать к крикам, но повышать голос сама пока не решалась. Я тихо позвала нараспев:
– Миссис… Коун? Доктор Коун?
На втором этаже все двери, кроме двери Иззи, были открыты.
– Почему только твоя дверь всегда закрыта? – спросила я.
– Чтобы не подпускать ведьму, – ответила Иззи. – Мама! Папа!
– Какую еще ведьму?
– Ту, что живет в этом доме. Если дверь закрыта, она не сможет войти в мою комнату, когда меня там нет. – Иззи направилась прямиком в спальню родителей. Я осталась ждать ее в коридоре.
Она вышла через минуту.
– Их там нет. Я голодная.
Мы спустились вниз, прошли насквозь гостиную и столовую и вернулись на кухню, отделенную от столовой низкой дверцей. У нас дома кухней заведовала мама, и только она решала, кто и когда может ей пользоваться. Чаще всего двери «заведения» закрывались с двух часов дня, так как мама не хотела, чтобы кто-то перебил себе аппетит перед ужином. Но иногда она закрывалась и сразу после обеда.