Дарзинь сидел у себя в кабинете и просматривал истории болезни. Некоторые откладывал в сторону — их можно использовать при подготовке к республиканской конференции хирургов.
В дверь робко постучали, и в кабинет вошла невысокая сухонькая старушка.
— А, товарищ Шмакова, садитесь сюда, поближе, — Дарзинь указал на стул. — Только заранее предупреждаю: не просите, выпишу вас не раньше, как через неделю.
— Да я, доктор, не о выписке! — Шмакова смущенно перебирала пальцами концы белого головного платочка.
— Ах так! Я вас слушаю.
Шмакова тихо спросила:
— Этот Введенский чем болен?
— Введенский, Введенский… Что-то не припомню. Вроде такого нет в отделении, — усомнился Дарзинь.
— Да как же нет? В пятой двухместной палате лежит.
— В пятой у нас старик Кукушкин и Стус.
— Да как же? Высокий такой, худощавый, волосы длинные, как у артиста.
— Я же говорю, что там артист, Стус его фамилия.
— Какой такой Стус? — удивилась старушка. — Это никакой не Стус, а Павел Введенский, приемный сын нашего покойного батюшки, отца Дионисия. А родные его отец-мать в Питере погибли в гражданскую. Вот и дал ему Дионисий свою фамилию — Введенский. Я-то думала, что он в Германию удрал или пропал от карающей руки, а он целехонек, в Риге угнездился. Да еще и лечится!
— Путаете вы, мамаша, — рассмеялся Дарзинь, — Он в рядах Советской Армии сражался, нашу землю освобождал, немцев гнал до Берлина, зачем ему в Германию удирать?
— Не может этого быть, доктор!
— Как не может быть! Стус со мной в одном полку служил. Так что я знаком с ним давно. Это вам просто показалось. Мало ли похожих людей. Ваш Введенский действительно где-нибудь в Германии или еще дальше, а это Стус, известный скрипач.
Старушка недоверчиво смотрела Дарзиню в глаза и отрицательно качала головой.
— Может, он теперь и Стус или еще кто, всякое может быть…
— Ну как доказать вам, что вы ошибаетесь, — развел руками Дарзинь.
— А доказывать нечего, может, вы и правда не знаете. А я его знаю с детства. Он и тогда на скрипке играл. Кончил десятый класс в Новгороде и приехал домой в Покровское. Потом на день, на два стал пропадать из дому. И тут вот к концу лета, значит, тридцать шестого года завел с отцом Дионисием беседу. Мол, спасибо вам, отец, за хлеб-соль, а только жалею я теперь, что взяли вы меня в свою семью. В духовном сословии вырос, и фамилия у меня духовная — Введенский. Не будет мне ходу с такими данными да и только. А вековать в Покровском не хочу.
И исчез, значит, из села. Разыскивал его отец Дионисий долго, да все напрасно. Ни слуху ни духу о Павле не было. Объявился он весной сорок третьего года, когда село под немцами было. Приехал не один, а с солдатами. И сразу в церковь, снимать иконы. Складывают на пол, грузят в машину, значит, собираются. И все Павел руководит. Отец Дионисий взбежал на амвон, руки к небу воздел, молится, чтобы господь бог защитил достояние свое. Совсем обезумел. Да и стал читать анафему Гитлеру. Сбежал вниз, бросился на солдат. Что тут началось! Отца Дионисия застрелили. Погрузили они иконы в машину и уехали.
Старушка кончила свой рассказ, и в кабинете воцарилось молчание.
— Вы и теперь мне не верите, доктор? — спросила Шмакова и вздохнула.
— Верю, — Дарзинь сидел, низко склонив голову. Утром Дарзинь пришел в Комитет госбезопасности.
17
Стус вернулся из перевязочной в палату и сразу лег. Смутное беспокойство, которое он ощутил вчера вечером, постепенно переходило в предчувствие реальной опасности. Откуда она надвигалась, он не знал, и лихорадочно пытался определить свою позицию на тот случай, если придется на ходу принимать мгновенное решение.
Но он был достаточно умен, чтобы не понимать главного — если он действительно оказался в поле зрения чекистов, то их подозрения опираются на неопровержимые факты. Оставалось одно: сделать все возможное, чтобы вообще избежать встречи с чекистами. Его пребывание в больнице отдаляло эту встречу на время. Казалось, за эти дни можно было обдумать все в спокойной обстановке. Но покоя не было. Он обдумывал возможные варианты исчезновения из Риги по выходе из больницы, но его мысли, помимо воли, возвращались к старухе, которая так внимательно смотрела на него, когда он выходил в коридор. Сначала как-то не придал этому значения. Старуха как старуха. Простое любопытство. Но чем больше думал о ней, тем больше находил в ее облике что-то знакомое. Где и когда он встречал это лицо? Он вспомнил. Это же тетка Варвара, родственница его приемного отца. Варвара-схимница, как ее звали домашние. Даже свой белый больничный головной платочек она закалывает у подбородка английской булавкой, как когда-то закалывала черный. Это она! Стуса словно что-то толкнуло и подбросило на кровати. Он сел и испуганно оглянулся на старика Кукушкина, лежа читавшего газету.