— Эта зима в Лиссабоне прошла особенно туго, наверно, годы дают себя знать, — говорит Мавьян. — Казалось бы, такое дело делаю, тружусь в этом самом фонде, помогаю «обломкам» сохранить себя. И вдруг выпадают дни, когда так тошно становится, так пусто. Я ведь и сам «обломок», только, на свою беду, глубже, чем другие, ощущаю все это. Как-никак писатель, хотя и зарубежный, — горько усмехается он.
Несмотря на то, что поздний час, улицы многолюдны, люди возвращаются из театров, концертов. Многие прохожие узнают меня. Но почему-то сейчас мне особенно неловко.
— Все телевизор! И писатель, как преуспевающий футболист, словно на витрине, — оправдываюсь я.
— И, как преуспевающий футболист, счастлив!
— Ладно, не ехидничай.
— Я не ехидничаю, я правду говорю… Помнишь, в «Бессвязном дневнике» я писал о смерти Степана Зорина? Вы счастливые, вы живете на родине.
Я хочу превратить все в шутку: а кто, мол, тебе мешает стать счастливым, пожалуйста, приезжай, найдем подходящую невесту, женим, — но молчу. Эта легковатая шутка никак не вяжется с тональностью нашей беседы.
— Доброй ночи, Ваграм.
— Доброй ночи.
Дома вновь перелистываю «Бессвязный дневник», нахожу страницы об Армении, перечитываю описание похорон Степана Зоряна. «Сегодня родной народ предал земле одного из своих талантливых сыновей — Степана Зоряна. Впервые я так ощутимо, до осязаемости, понял, какое это утешение — иметь возможность быть похороненным в своей родной земле. На мгновение мне даже почудилось, что не такая уж большая разница, над или под этой землей ты. Суть в том, что в обоих случаях эта земля — твоя… Мне было грустно, и это была другая грусть, чем у тех, кто стоял рядом со мной. Это была грусть человека, который хорошо знает, что такое быть армянским писателем, но прожить всю жизнь на чужбине и умереть, быть захороненным на чужом кладбище, в чужой земле».
Но даже и после этих строк, всем сердцем и умом понимая, что такое не умереть, а родиться на этой земле, всем телом ощутить, всеми порами впитывать то древнее и юное, что есть в ней, как бы часто ни приезжал он сюда за глотком живой воды, все равно Мавьян завтра снова отправляется в путь. Чужие страны и дороги приучили его к другой жизни, к другому ее ритму и нравам, к повадкам вольной птицы без гнезда. Да и, кроме того, география его героев — спюрк, и рн следует за ними повсюду, от Португалии до Америки.
Так и будет колесить Ваграм из города в город, от берега к берегу, как дорожную сумку, влача за собой от аэропорта к аэропорту эту свою из года в год все более и более отяжеляющую вольность.
Как все относительно и как сложно в жизни.
21 марта, Егвард
В дни моего пребывания в Торонто мне неоднократно расписывали замок «Армавир» и его владелицу мадам Пируз Бабаян. Мне тоже захотелось взглянуть на замок, хоть и чувствовала, что мои приятели из Торонто не так уж рвутся туда.
На помощь пришла Ани, жена племянника мадам Бабаян, с которой она и договорилась о нашем приезде.
Ехали мы туда в тетушкиной, как говорит Ани, громадной машине цвета слоновой кости, сверкающей изнутри и снаружи. Знаменитый замок не произвел особого впечатления — этакая западно-восточная двухэтажная эклектика. На фронтоне нечто вроде герба с одним словом «Армавир». Говорили, что и впрямь сюда можно написать просто по адресу: «Торонто, «Армавир» — и письмо дойдет. Не знаю, так ли это, лично я проверять не собираюсь, но то, что Бабаяны известны в канадской колонии, — факт. Добрым словом поминают умершего хозяина «Армавира», который был здешним старожилом, с участием относился к нуждам колонии, помогал людям.
Дверь нам открыла смиренная немолодая женщина и, мягко улыбаясь, провела внутрь дома.
У хозяйки больные ноги, ей трудно вставать. Поздоровались, и я собралась было уже присесть рядом, поинтересоваться ее здоровьем, выразить соболезнование по поводу того, что в этом огромном мире она осталась одна. Но не успела и слова вымолвить, как мадам распорядилась немедля бросить меня на осмотр замка. Я молча последовала за Ани, тут же раскусив, что на первом месте здесь вещи и стены, колонны, разукрашенные орнаментом, и тому подобное.
А этого подобного оказалось такая уйма, что бедная Ани еле успевала пояснять, что привезено из Флоренции, а что из Вены. Вот это кресло — работа китайских мастеров, этот шкаф индийский, а этот сервиз принадлежал Людовику такому-то, эти два канделябра из Каира или Багдада, плиты бассейна из Венеции, ковры из Персии. Словом, когда после пробежки по этажам мы вернулись к хозяйке, мне показалось, что я совершила блицкруиз вокруг света, делая минутную остановку в каждой стране.
Во время «путешествия» Ани, которая была иронична и соображала, что к чему, рассказывала мне попутно и о владелице всех этих заморских чудес…
— Мадам не поощряет никаких намеков на ее возраст. Моим малышам запретила называть ее бабушкой.
— А как же они ее называют? «Мадам»?!
— Нашли выход, сократили фамилию до «баба». Мадам жаждет прослыть знатоком всех событий, свершающихся в мире, порассуждать о политике.
— Она одна здесь живет? И ей не страшно?
— Да, одна… Как-то в дом забрался вор, но она железякой стукнула его по голове так, что он еле ноги унес… Конечно, сейчас мадам очень сдала, нуждается в уходе, но характер у нее не сахар. Та женщина, что открыла нам, ее дальняя родственница, приходит время от времени, помогает…
Ани лишнего не говорит, но за словами угадываются другие, подтверждающие молву о владелице замка, ее жесткости к людям, о ее феноменальной скупости. Несмотря на миллионы, жалеет денег даже на то, чтобы оплатить уход за собой.
— Ну как вам «Армавир»? — спрашивает мадам Бабаян и, не дожидаясь ответа, сообщает: — Слышали, что передавали по радио? В какой-то стране арестовали премьера и в тюрьме убили. Назвали еще писателя, но я не расслышала… Тяжелое положение в мире, тяжелое…
Я догадываюсь, что она «обозревает» события в Чили.
— Интересный дом у вас, — прерываю я не слишком дипломатично.
— Да, мы с мужем все это привозили из своих поездок. Раз в год я в Торонто объявляю День замка «Армавир». Приходят люди, осматривают все, а я раздаю деньги нуждающимся.
— Свои раздаете? — встрепенулась я.
— Нет, зачем свои? Посетители оплачивают право за вход, а я эти деньги жертвую на бедных.
Придумано неплохо. Жертва, но без заклания.
— Мадам Бабаян, когда необходимо, не поскупится, — вставляет Ани, — мы ей очень признательны, она помогла нам построить дом…
О том, что взамен тетушка сверхаккуратно взимает вполне высокую квартплату за него, Ани тактично умолчала. Все-таки старушка «перспективная» — восьмой десяток на исходе.
— Да, но только когда необходимо, — вносит ясность хозяйка. — Помилуйте, к чему эти щедроты нашего государства, пособия безработным? Приучают только к безделью. Вот они и не желают трудиться, эти рабочие.
После краткого экскурса в социологию нас приглашают в гостиную.
Сижу в разузоренном кресле черного дерева с таким чувством, словно в Эрмитаже на троне какого-нибудь из фараонов… Мадам восседает в таком же. Волосы покрашены в ярко-рыжий, губы подмазаны. В ушах жемчужные серьги, сама в легком шелковом платье с огромными цветами. Но из всех средств, призванных реставрировать владелицу замка, этой цели служат воистину лишь очки с толстыми стеклами. Как бы строго мадам ни запрещала называть себя бабушкой, она, увы, не в силах запретить глазам слабеть…
Тихо, бочком, входит та самая дальняя родственница, вносит малюсенькие рюмочки с ликером, коробку с остатками шоколадных конфет. Ее приход как-то очеловечивает угнетающую музейным безучастием гостиную.
— Ну, рассказывайте, как вы? — продолжает беседу хозяйка.
— Благодарю, немного утомлена. Сами знаете, путешествия, встречи… — отвечаю я, на секунду забыв, что интересы моей собеседницы не могут ограничиться одной личностью.
— Да нет, народ! Народ Армении как живет? — уточняет гостеприимная мадам.
— Народ?.. Ничего. Живет.
— Доволен?
— Доволен.
— Серьезно?
— Серьезно, — отвечаю, уже ясно понимая, что серьезного разговора здесь и не жди.