Арташес Керогланян также сторонник независимости Квебека, в оппозиции к общеканадской либеральной партии, самой влиятельной, поскольку премьер-министр Трюдо член этой партии.
— А вы знаете, что кое-кто из местных армян почему-то настроен иначе? — говорю я Арташесу. — Думают, что это ограничит их торгово-экономические связи.
— Знаю, — строго отозвался он, — но из-за того, что некоторым армянам это не по душе, я не могу не признавать право какого-либо народа на независимость.
— Стало быть, вы отдадите свой голос партии независимости Квебека?
— Безусловно. Я член этой партии.
Арташес обещал повести меня на выборы, и вечером 4 ноября наша троица отправилась выбирать. Пяти-шестиэтажное здание, в первом этаже которого находился избирательный участок, было чем-то средним между пансионом и гостиницей. Сравнительно дешевая, она предназначена была для тех девушек, которые приезжали в Монреаль работать или по какому-либо другому делу. У дверей стоял дежурный, на доске, где вывешены правила, написано «вход мужчинам запрещен», но больше всего боялась, что встречу препоны именно я, как человек все же посторонний, иностранка. Однако все мы беспрепятственно вошли, спустились в зал, где стояли занавешенные кабинки, а в буфете продавались кофе и соки. Я и Карпис принялись за кофе, Арташес же пошел «сражаться» за независимость Квебека. Был уже поздний час, голосующих почти не видно, и девушки, работавшие на избирательном участке, изрядно соскучившись, взяли в оборот нашего красавчика Арташеса, завязалась бойкая беседа. Наконец Арташес получил бюллетень, вошел в кабину и отдал голос своему кандидату, которым была женщина, кажется, юрист. Дня через два, когда стали известны результаты, Арташес огорчился: его партия получила в парламенте всего 6 мест, тогда как либералы — 102…
— Это были, полагаю, несправедливые выборы! — возмущался он и подробно объяснял, в чем заключалась несправедливость.
Из этих объяснений я усвоила только одно: тем, кто написал на своих машинах: «Да умрем мы за душу твою, Квебек», предстояло намотать еще много километров, прежде чем они достигнут своей мечты о независимости. Безжалостно разнилось расстояние от шести до ста двух, точно на столько, сколько от действительности до мечты.
Поздно вечером мы втроем возвратились в гостиницу. Я попросила моих спутников подняться. Давно не получала вестей из дома, хотела позвонить, но как ни развита в Америке автоматика, нельзя еще, вращая металлический диск, попасть прямо в Ереван. Требовалось посредничество слова. Поэтому-то Карпис и Арташес и поднялись ко мне в номер в качестве «языка» и тотчас стали устанавливать связь с междугородной, вернее, «межполушарной» телефонной станцией. Служащие телефонной станции на западном полушарии тоже девушки, следовательно, и здесь в телефонном вопросе мужчинам везет. Девушки обещали поскорей соединить их с Ереваном.
И впрямь, не прошло и пяти минут, как нам сообщили, что самое позднее через полчаса заказ будет реализован.
Усевшись на диване, мы стали беседовать.
Наконец зазвонил телефон. Карпис снял трубку, с той же игривой улыбкой ответил той же девушке, потом торопливо сказал: «Сенк ю вери мач, мисс, сенк ю»— и тотчас повернулся к нам:
— Сейчас, сейчас будет Ереван…
Я и Арташес подошли к телефону. Молчим, кажется, сама тишина затаила дыхание. В голосе, в лице, во всем облике ироничного рационалиста Карписа что-то необъяснимое — нетерпение, смятенность. Хотя разговаривать должна я, он не передает мне трубку: сейчас, сейчас будет Ереван…
Так молча стояли мы в эти минуты, единые в одном и том же чувстве, настроенные на одну и ту же волну, и перед этой маленькой волной, казалось, бессилен был и отделявший нас от Еревана океан, и оба эти полушария с их малыми и большими тревогами.
И вдруг Карпис повторил: «Сенк ю, мисс», — на этот раз совсем другим, упавшим, бесцветным голосом. Разговор не получился, надо еще ждать.
Мы снова сели, но возвращение к прежним спорам и спокойным обсуждениям оказалось невозможным.
— Хотите увидеть Армению? — спросила я и вынула конверт. — Такую вы не знаете, смотрите же.
В конверте были снимки, сделанные сыном знаменитого в Канаде фотографа Арто Гавункяна. Юноша гостил в Армении, а когда я приехала сюда, подарил их мне.
На стол легли фотографии, заснятые прошлым летом в Талинском районе. Старые домики из выжженного солнцем камня, такие же ограды, кривые улочки, мальчишки, босоногие, замурзанные, в драных штанишках, с угольками искрящихся от любопытства глаз.
Показываю, сама не знаю почему, именно все это, а не известный по альбомам розовый Ереван, его широкие улицы и площадь с фонтаном, не оперный театр, не стадион «Раздан». Почему, когда я оказываюсь далеко от дома, в каких-либо сверхблагоустроенных странах и городах, когда вижу бескрайние мягкие, сытые земли и беспечно плещущиеся воды, я невольно шепчу эти строки Чаренца:
…И неприютный мрак лачуг, и копоть стен, и черный свод,
Тысячелетних городов заветный камень я люблю.
…Как раны родины больней ни ранят сердце каждый раз,
Я — и в крови, и сироту — свой Айастан, как яр, Люблю… [13]
11—12 апреля, Тбилиси
Еще в конце марта я узнала, что грузинское телевидение организует в Тбилиси большой вечер армянской поэзии с участием наших поэтов. Хотя и дала себе зарок, пока не закончу книгу, не отрываться от письменного стола, сразу же решила этот обет нарушить.
Мы выехали из Еревана 10 апреля после обеда на машинах. В нашей группе Рачия Ованесян, Геворг Эмин и еще несколько поэтов и артистов. В Ереване было солнечно, в машине тепло, а когда после перевала на дилижанских поворотах перед нами открылась самая настоящая зима с густо падающими снежными хлопьями, мне почудилось, что мы сидим в нагретом театральном зале и резко раздвинутый занавес вдруг открыл мастерски сделанную декорацию зимы. Наша «портативная» Армения умудрилась все в себе собрать: есть в ней свои Сахара и Чукотка, свои Кубань и Памир. Не беда, что все это только в размерах «пробы».
Итак, немного «попробовав» зимы, мы проскочили Иджеван, Казах, мост через реку Храм и к полуночи добрались в Тбилиси.
С самого утра в гостиницу пришли мои давние друзья — грузинские поэты Иосиф Нонешвили и Реваз Маргиани. Я знаю их уже чуть ли не три десятилетия. Познакомились в 1947 году в Москве, когда мы с Рачия Ованесяном были участниками Первого Всесоюзного совещания молодых писателей и наш семинар вел известный русский поэт Павел Антокольский. Это было вскоре после войны, воздух был наполнен радостью ожиданий, надеждой, открытостью сердец. Мы были молоды, и наша дружба была крепка. Конечно, в Москве мы встречаемся чаще, чем в Ереване или Тбилиси, и, как всегда, выручает нас русский язык. Но во всех наших встречах присутствуют Ереван и Тбилиси, наши акценты и характеры — у одного армянский, у другого грузинский.
— Слушай, Силва, знаешь, что случилось? — Это в Москве, в Центральном Доме литераторов, навстречу мне идет Нонешвили, и громко, на все фойе, звучит его своеобразный русский без мягкого знака. — Я толко вчера прилетел из Чили… Из всего Советского Союза нас было там двое, и один из них я. И где бы ни оказался, твои армяне всюду находили меня… В Сантьяго был один по имени Жирайр и один наш, Мирабашвили, так вот они вдвоем организовали армяно-грузинское общество. Армянская колония устроила вечер Ованеса Туманяна. Слушай, я встал и такое сказал про Туманяна — все плакали. Сказал, что Туманяна породил Тифлис, что он и наш, грузинский писател. Наизуст прочитал «Старое благословение» в переводе Гришашвили, пять минут аплодировали, не отпускали… Я утолял их тоску по родине. Слушай, Силва…
Вечер армянской поэзии начался приветственными словами Константина Гамсахурдиа. Нс много на земле народов, сказал он, которые были бы так связаны друг с другом, как армяне и грузины… Конечно, и среди грузин, и среди армян есть люди бездумные, не видящие, не понимающие этого многовекового общего пути. Но только неразумный человек может настроить против себя друга, а умный человек старается не потерять его.