Я уже успела прочитать почти все, когда в комнату вошел Этян. Он вопросительно взглянул на меня.
— Будь я на месте ваших вожаков, исключила бы вас из партии, — почти серьезно сказала я.
Этян улыбнулся.
— А меня исключали. На год, по аналогичному случаю… Всего несколько месяцев, как с меня сняли «наказание».
— Почему же окончательно не порвете с ними?
Этян ответил не сразу. Только потом, когда, простившись с миловидной хозяйкой, мы сели в машину, по дороге Этян поведал мне о своем смятении и сомнениях:
— Те, кто стараются понять современное состояние Дашнакцутюна, порой не до конца осведомлены. Во-первых, у дашнаков сейчас нет единой тактики, единых форм деятельности. Все действуют вразброд. Каждая колония по-разному. Каждый деятель по-своему. Это уже признак слабости… Брожение происходит не только в массах. И среди ветеранов есть люди, которые мыслят теперь иначе. Один из них — герой ваших «Караванов», доктор…
— Хатанасян?.. Знаю. Когда он приехал в Ереван, мы встретились в гостинице «Армения». Это было в дни 2750-летия Еревана.
— Вы спрашиваете, почему я не рву окончательно?.. Тот же вопрос я задаю доктору, хотя лично по себе знаю, что на такой шаг решиться крайне трудно. С детства я вырос в этой атмосфере. Моя жизнь прошла с моими товарищами, с моими единомышленниками. И теперь, в эти годы… Не могу, сил, мужества не хватает…
Влажная лента асфальта едва прочерчивается в сплошной снежной белизне. Мы молчим. Слышится лишь голос дороги, голос, который для каждого путника разный, потому что каждый слышит в нем свое.
— Не будь у меня детей, взял бы жену и приехал в Армению… Не беда, если даже вместо этого дома у меня была бы лишь комната. Здесь мне все уже не по душе, все потеряло свой смысл…
Перед нами в молочном тумане уже чернеют зубастые очертания небоскребов. Автомашины вокруг ткут металлическую паутину, и мы почти не двигаемся. Однако голос дороги все еще звучит, и каждый из нас слышит в нем свое…
24 апреля, Ереван
Пометила эту дату на чистой страничке, как и всегда перед началом работы, вот уже около двух месяцев. Но такая всколыхнулась во мне волна боли и смятения, которую я никак не могу унять, утишить, запрудить этот поток, чтобы затем по строчкам выплеснуть на бумагу.
Почему так сложилось? Почему все другие люди вырывают из календаря этот листок — 24 апреля — спокойно, как и во все остальные дни, а мы?.. Почему этот весенний месяц, этот апрель жизни стал для нас символом смерти и смертью остался в наших летописях? Ответить на эти «почему» — значит написать историю Армении и после этого вновь спросить, почему на нашу долю выпала такая история…
Я пытаюсь из этой запруды чувств извлечь и предать бумаге ощущение именно данной минуты, но из глубины потока упорно выплескиваются строки, написанные мною уже давно, и я чувствую, что сказать по-иному о том, что неотвязно тревожило меня все последние годы и побудило написать поэму «Раздумья на полпути», я не смогу.
И когда же проснулась ты в венах моих,
Вековая печаль нашей прошлой дороги?
Может, с пылью пергаментов, нам дорогих,
Ты осела в душе, возле темной тревоги?
Или рухнула вдруг, сердце отяжелив
Капители обломком и раненым камнем?
Иль, сквозь песню пролившись, сквозь горький мотив,
Стала морем во мне и дана на века мне?
Или ты пролежала в глубинах души
Долго-долго — кувшином, закопанным в Двине?
Но тебя раскопали, укрытья лишив,
И ты белому свету явилась отныне[24].
Да, существует собирательная память поколений, которая переходит из века в век, из крови в кровь. И чем народ древнее, тем сильнее века закаляют, тренируют его память, потому что именно памятью, этим цементным раствором, соединяются, скрепляются долгие разнобойные века, именно через нее, через память, созданное в одном столетии может быть донесено до следующего. Конечно, весьма существен и сам душевный склад народа, его судьба, его история — в данном случае армянского народа.
Именно так уже полторы тысячи лет и даже более живет память о знаменитой Аварайрской битве, о ее воинах и полководце Вартане Мамиконяне. Так «Скорбные песнопения» Нарекаци уже десять веков благоговейно переписываются, переходят из поколения в поколение, а в деревнях и по сию пору их, как талисман, кладут под подушку больному в надежде на исцеление. Так талант архитектора Александра Таманяна возвел в Ереване на Доме правительства такие же колонны и капители, как и те, что погребены под пылью среди развалин храма Звартноц. Так в сердце Паруйра Севака, сына мирного пахаря из села Чанахчи, над которым не нависал кровавый ятаган, отозвались слезы и стоны, раздававшиеся в пустынях Тер-Зора, казалось, стихшие, растворившиеся в пространстве и времени, отозвались и прорвались памятью на страницы его поэмы «Несмолкающая колокольня».
И сегодня, как и каждый год, эта память поднимает и ведет по крутой дорожке к горе Цицернакаберд, где вот уже десять лет как воздвигнут памятник жертвам пятнадцатого года.
Это не просто памятник. Это каменное извержение многосложного, многослойного скопления чувств — траура, ярости, жизнеутверждения. Это материализованное воплощение обобщенного духовного мира народа, когда в каждой линии, в каждом камне ощущаешь мощь самообладания, сдержанность храма Рипсимэ, ощущаешь удивительную волю к жизни.
Все это и на лицах тех, кто поднимается по дороге, что тянется вверх по склону Цицернакаберд. Поднимаются старики, молодые, дети, держащиеся за руки дедов, матери, опирающиеся на сынов. Идут, часто останавливаясь, переводя дух, и все же идут, поднимаются…
Какая многовековая история безмолвно поднимается по этой дороге, какие имена воскресают из пепла гонений и беженства, какой зов эхом отдается в ушах и какие священные слова шаг за шагом отзываются в биении сердца, в неровных толчках крови…
Студенты университета несут венок. В руках у девушек и парней цветы, портреты Варужана, Сиаманто, Зог-раба. Институт вычислительных машин несет чеканное изображение Комитаса. Зарубежные армянские студенты, учащиеся в Ереване, сосредоточенно, торжественно поют «Сурб-сурб»[25].
Я иду вместе с работниками Комитета по спюрку. Мы тоже несем венок. С одной стороны его поддерживают айастанцы — местные армяне, с другой — гости из спюрка.
Подходим и кладем венок у изножия памятника.
Двенадцать склоненных каменных плит, образуя кольцо, стали сами каменным венком над Вечным огнем. Огонь — словно огромная свеча, что зажег народ, память народа. Из пламени ладаном дымится мелодия Комитаса.
Медленно спускаемся по ступеням к огню, на миг останавливаемся перед ним и по ступеням с другой стороны подымаемся наверх.
Там свет, мягкий, целительный свет апрельского солнца, и в свете — Ереван. Он тоже образовал кольцо вокруг горы, вокруг Вечного огня, кольцо, которое напоминает изваянный на наших хачкарах[26] древний символ вечности, вечного круговорота жизни.
Ереван! Он продолжение памятника, его постоянное живое завершение…
25 апреля, Егвард
Когда впервые по дороге из аэропорта я въезжала в Нью-Йорк, наша машина оказалась на несколько минут в туннеле.
— Проезжаем под ООН, — сообщили мои спутники. Это было моим первым знакомством с этим зданием. На следующий день я увидела его «сверху», смотрела знаменитый комплекс Организации Объединенных Наций. Поднимаясь и спускаясь по лестницам, на лифте, на эскалаторе с этажа на этаж, из зала в зал, обошла офисы и комнаты, зашла в самый большой зал, где проходят заседания Генеральной Ассамблеи, в помещения, где работают всевозможные комиссии и подкомиссии. Словом, осмотр занял несколько часов. На улице вдоль всего здания развеваются многоцветные флаги, каждый флаг — страна — имеет в здании своих представителей, свои кабинеты, а зачастую и целые этажи. Это своеобразная новая карта мира, глобус, где страны расположены не на шаре, а в сорокаэтажном прямоугольном здании и примыкающих к нему крыльях. Если вдруг каждая страна заговорит на своем языке, то здание это превратится в Вавилонскую башню двадцатого века, которая, однако, призвана положить конец вавилонскому столпотворению наций, найти общий язык для государств с самыми различными языками, разным цветом кожи и разными принципами жизни.