«Когда пойдешь за молоком, мама, в следующий раз, не забудь деньги за то давнее молоко… Да, не забудь!..»
Нет, даже казной всего мира не расплатится сын с матерью, не погасит свой долг за материнское молоко. Этот долг можно погасить только сыновней любовью, только взаимным человеческим теплом.
17 мая, Егвард
В июле 1941 года в газете «Известия» был опубликован очерк «Сын Армении» писателя Геннадия Фиша, в те годы военного корреспондента этой газеты на Карельском фронте. Младший сержант артиллерист Саркис Казарьян, в мирное время артист ансамбля песни и пляски Армении, в те первые месяцы войны сражался в лесах Карелии, под Суистамо. Белофинны наседали на батарею со всех сторон, подошли уже совсем близко. Из всего расчета остался в живых только Казарьян. Он сам подносил, сам заряжал, сам наводил, сам давал команду «огонь». Враги были уже совсем рядом. Казарьян отлично видел их серовато-синие тужурки. Он зарядил орудие последним снарядом. Затем нагнулся и, вырвав вместе с черничными кустиками кусок дерна, бросил его в жерло орудия. Копнув саперной лопаткой, подбросил туда еще немного земли, затем дернул за шнур. Раздался последний выстрел. Ствол орудия был испорчен. И вдруг тут же, на площадке около орудия, Казарьян стал плясать, выкрикивая слова родной армянской песни, а когда враги были уже в нескольких шагах от него, метнул гранату, которая унесла с собой и жизнь Казарьяна, прервав песню на полуслове. История подвига Саркиса Казарьяна стала впоследствии темой поэмы выдающегося нашего поэта Наири Зарьяна. Рассказом о Саркисе Казарьяне я и начала свое выступление во Фресно.
Вчера в переполненном зале я видела, как несколько тысяч зрителей бурно аплодировали танцевальному ансамблю «Сардарабат». Когда здесь изо дня в день отступают язык, письмена, книги, даже песни, этот танец, страстный и гневный, все еще сопротивляется, удерживает, сплачивает.
И впрямь, на всех этих обедах, встречах армянский был лишь на устах забившихся в углы стариков, он был лишь трепетным огоньком свечи, еле мерцавшим, незаметным под мощным сверканием люстр, все вокруг было американским — и нравы, и повадки, и в тумане, в дыму от сигарет и виски люди переговаривались и даже смеялись по-английски. Но достаточно было охрипшему джазу вдруг сменить свою «поп-музыку» на армянскую, как изогнувшиеся в твисте руки непроизвольно распрямлялись, неумело сплетались с другими руками и начинался круговой танец, который, может, был и не таким уж армянским, но считался им, преображал лица, глаза, осанку. Люди словно кружились вокруг священного огня, отгоняя злых духов. Видимо, под давлением времени почти во всех городах, где живут армяне в Америке, возникли танцевальные группы, среди которых самая профессиональная «Сардарабат», действующая под эгидой Благотворительного союза.
В дни моего пребывания в Калифорнии «Сардарабат» выступал вместе с местным хором «Комитас». Любопытно было увидеть этого близнеца нашего ереванского алтуняновского ансамбля, рожденного и выросшего на здешней почве. Задник сцены оформлен был по мотивам мемориала— памятника Сардарабатской битве, где в мае 1918 года на подступах к Еревану были остановлены войска экспансионистов. Два каменных быка и колокольня, по замыслу автора, талантливого архитектора Рафаэля Исраэляна, символизируют упорство, твердость ополченцев, созванных в час опасности тревожным звоном колоколов. Мне показалось, что здесь, на сцене, этот замысел обрел иное звучание, об иной опасности предостерегали колокола. Иной смысл получил и памятник Давиду Са-сунскому. Стремительный всадник, который, с трудом сдерживая коня, остановился на скаку прямо в центре Фресно, «обармянил» город.
Хоть и поднабравшийся за последнее время высотных зданий, гостиниц, универмагов, Фресно в большей своей части одноэтажен, утопает в садах. Когда поздно вечером ребята из «Сардарабата» с зурной, бубном и песнями вышли из клуба на улицу, стали танцевать, мне почудилось, что вокруг старые, тихие переулки Канакера или Аштарака, которые в день крестин или свадеб становятся единым домом, двором, улицей.
Это был один из самых «армянских» вечеров за все мое четырехмесячное путешествие, и, наверное, так и должно было быть. Ведь Фресно — самый «армянский» город Америки, который, правда, несколько преобразился, но хранит еще отсвет воспоминаний, хранит дыхание Уильяма Сарояна. До моего номера в гостинице «Хилтон» тоже донеслось это тепло памяти: на столе, на подоконнике виноград, яблоки, груши, сушеные абрикосы — все из своих садов — с наивными, простосердечными записочками — приветами.
В моей душе и приятные, милые отзвуки дней во Фресно, и необъяснимая горечь. Хотя там и живут сорок или сорок пять тысяч армян, хотя и действуют там культурные союзы, хотя и откроется скоро ежедневная школа, но пульс бьется не так четко и наполненно. Молодежь, большей частью говорящая по-английски, уезжает в Лос-Анджелес, перебирается туда и много семей. Газеты «Нор ор» и «Аспарез», основанные во Фресно, теперь также издаются в Лос-Анджелесе. Свидетелем прошлой живой жизни остается, как это ни странно, кладбище, которое неизвестно почему называется «Арарат». Может, потому, что на этом кладбище лежат павшие за Арарат, павшие на пути к нему — Андраник, Согомон Тейлерян?..
Андраник, снова Андраник! Покинув Армению в девятнадцатом году, в дни правления дашнаков, не признав их бездумной позиции, он скитался по свету, оскорбленный, разгневанный. И вот после всех этих бурь — Калифорния, плоские равнины, пресное безмятежье устоявшейся изо дня в день жизни. Как чуждо было все это тому, чей мятежный дух более полувека восставал против бесправия, чья воля и дар полководца вели за собой вои-нов-освободителей, сражавшихся в горах Сасуна и на балканских хребтах за свободу народов, веками томившихся в тисках тирании.
А там, за океаном, росла, мужала новая Армения, его духовная опора, детище его мечты. В 1923 году, уже тяжело больной, он послал в дар Ереванскому музею свой меч, инкрустированный драгоценными камнями, который преподнесли ему армяне Египта. И написал: «Мой низкий поклон правительству Армении, строящей свою жизнь под сенью Арарата, моему народу — творцу и труженику, моим милым армянским сиротам».
Очевидец так рассказывает о последних днях Андраника: «Он много говорил о родине, с восторгом и тоской описывал ее горы и ущелья, безоговорочно верил в ее будущее, часто рисовал себе возвращение в Армению, представлял, в каком городе будет жить, на сколько дней съездит в Эчмиадзин. Бесконечные разговоры и мечты, но вдруг начинались боли, теснило в груди, и от этих страданий, теряя надежду, говорил: «Ах, колет у меня в сердце, сильно колет, боюсь, что конец. А как не хочется умирать здесь…»
Умер Андраник вдали не только от Армении, но и от своего дома в Фресно, в санатории, 31 августа 1927 года, на руках у своей жены Нвард. Похороны его во Фресно были воистину всенародные.
…По улицам тихо движется похоронная процессия. В гробу Андраник в военном мундире со всеми регалиями. За гробом медленно идет конь, к седлу привязаны оружие и сапоги. За ним идут солдаты Андраника, его боевые товарищи, идут армяне Фресно. Пришли все — старики и дети, фермеры и рабочие, писатели, крестьяне, ремесленники. А над кладбищем «Арарат», над гробом, перед тем как опустили его в открытую могилу, самолет сделал круг и, снижаясь, бросил сверху цветы… Словно грустящий журавль — крунк — пересек моря и океан и принес цветы от всех тех, в сердцах которых слезы и благодарность перед этой великой памятью…
Спустя годы прах Андраника перевезли в Париж, чтобы переправить дальше в Армению, но началась вторая мировая война, и французские армяне похоронили его на кладбище Пер-Лашез, поставили памятник.