Когда Габриелян рассказывал об этом, глаза его тоже увлажнились.
— Ах, эти мои негодники земляки, почему такого святого человека называют «жуликом Сионом», ума не приложу… Ну, я поеду, не буду вам досаждать. Кончайте, быстрее кончайте вашу книгу, приходите к нам в гости. Покажу вам мои фильмы — природу Армении, древности, до которых редко кто добирается.
Вскоре Габриелян уехал, я принялась за работу. Вынула из ящика письменного стола папку, на которой написано «Флорида». По плану следующие мои записи должны быть об этом субтропическом полуострове, но никак не могу оторваться от мыслей о Габриеляне.
Выкладываю на стол письма, записки, проспекты, гостиничные этикетки и альбом с видами Флориды, цветными, блестящими, напечатанными на отменной бумаге… Сможет ли Габриелян издать свою книгу так, как он хочет: на хорошей бумаге, с фотографиями, такими, которые передают всю игру красок Севана? Он сказал, что у него шесть тысяч фотографий, как это он ухитрился столько наснимать?.. Вода, вода, вода. В океане — вода, вокруг полуострова — вода, в искусственных каналах, прорытых у домов, — вода. Она раскинулась, синяя, покойная, такая синяя и покойно-неподвижная, что кажется пластмассовой… Почему такой сердитый наш Севан, такой нервный? Может, оттого, что мал, а забот хоть отбавляй? Не знает, за что хвататься, потому и бьется о камни, мечется от берега к берегу… На побережье вдоль полуострова пески, мягкие белые пески, на песках смуглые тела, женщины с точеными ножками, здоровые мускулистые мужчины… Интересно, умеет ли Габриелян плавать? Да, конечно, умеет, он рассказывал, что каждый год с женой ездит на море, в этом году собираются в Болгарию… По краю пляжа выстроились пальмы, в ряд, прямые, одинаковые, как электростолбы, лениво повторяющие друг друга, ублаготворенные, сытые деревья… Эти бессовестные ветры не дают саженцам вздохнуть на берегу Севана. Так и остаются тощими, хилыми… На следующей странице альбома надменные, задравшие нос дома, белоснежные гостиницы, пансионаты, особняки самые разные, в густой зелени, с красноватыми черепичными крышами, перед особняками вырыты каналы, где дремотно покачиваются цветные моторки, покачиваются точно так, как их хозяева в сетчатых гамаках… Совсем старенькая машина у Габриеляна. Он подал заявление с просьбой продать ему новую, но ответ что-то задерживается…В уголке страницы вытянутая в длину каменная пристань, вонзающаяся в океан, рядом аккуратное нагромождение голубоватых валунов. Интересно, на корабле привезли, что ли, их? Ведь в этих краях камней и в помине нет… Аветик Исаакян как-то с горечью сказал: «В Армении столько камней, что она может обеспечить надгробиями всех мертвецов мира». Почему надгробия? Отправили бы туда несколько кораблей камня, обменяли бы на воду, на землю, на везучую природу. А этот окружающий амфитеатром маленькую бухту, спускающийся к морю стадион, забитый людьми в пестрых купальниках… Здесь уже им с нами не равняться, наш «Раздан» куда лучше. А люди… Чьи это болельщики, из-за кого замирают их сердца, есть у них свой «Арарат» или свой Тигран Петросян?.. Не знаю о футбольной команде, но Фишер у них есть. А есть ли у них то чувство, которое вбирает в себя все: камни, землю, поля, Севан, стадион, автомашину «Ераз», Матенадаран, Гегардский монастырь, то обволакивающее душу чувство, когда дышать — это не только вдыхать и выдыхать, а впитывать в сердце, в легкие воздух в таком его соединении, где слилась любовь, тоска, гордость, величие, боль, отрада…
Я откладываю в сторону «Флориду» и снова перечитываю свои строки о Севане. Невольно переполнившие меня чувства диктуют изменить, расширить смысл стихотворения:
И представить только:
Время откатило
Миллионнолетья —
Бездной поглотило.
Некрещеный Айастан Айастаном не был.
Незачатый наш язык спал под этим небом.
Арарат, не освещенный светом, льющимся из нас.
И не пала пелена на Севан из наших глаз.
Камень, речка, шепот, крик
И земля, гора, родник —
Все жило, не тосковало
Без письмен и оровела[37],
И за выжженную землю
Наше сердце не болело
И не билось в берега…
Шли века.
Шли века.
Все — без нашей боли,
Радости и доли.
Сколько камня — столько лет,
Но поверьте слову:
Нет такого, нет и нет!
Не было такого[38].
25 мая, Егвард
В конце пятнадцатого века, подплыв к неизвестным берегам, испанцы обнаружили, что они сплошь в густых зарослях диковинных цветов. Цветов было так много, что ошеломленные моряки назвали это место Флорида — Край цветов. Теплое течение Гольфстрим, берущее начало в Мексиканском заливе, проходит через пролив мимо Флориды в Атлантический океан, к Европе, Флориде, приникшей прямо к груди Гольфстрима, раньше и больше других достается «молока». Именно поэтому некогда дикий, безлюдный полуостров превратился, пожалуй, в самый ухоженный, самый набалованный уголок мира.
Действительно, «рай земной», который деловые американцы избирают местом своего жительства и без «выбитой» у богов рекомендации, а прямо в порядке личной инициативы, то есть когда имеется уже порядочно на банковском счету и можно целиком перейти к пользованию «плодами трудов земных».
И вот три пары, три американо-армянских Адама со своими тремя американо-армянскими Евами, и встретили меня во Флоридском аэропорту. Когда я в этом прелестном окружении, весело болтая, направлялась к машине, заметила, что все вокруг смотрят на меня. «С чего бы это?» — забеспокоилась я и вдруг сообразила, что в самообслуживающую себя теплом зону приехала в шубе, а вокруг почти все в купальниках, шортах, «мерзлячки» в коротких ситцевых платьицах.
— Далеко до гостиницы? — спрашиваю я, мечтая побыстрее переодеться.
— Мы не в гостиницу едем, — раздалось в ответ, — господин и госпожа Татосяны любезно предоставили вам комнату в своей квартире.
Как ни любезны бывают хозяева, тем не менее я всегда предпочитаю гостиницу. Наверное, это было написано на моем лице, потому что спутники мои сочли нужным тут же добавить:
— В Америке сейчас рождество. Со всех сторон осаждают Флориду, в отеле невозможно было получить номер.
Когда машина остановилась у многоэтажного дома и мы поднялись в квартиру Татосянов, я не смогда удержаться от восклицания. И вызвано это было не пышностью обстановки, а совсем другим, неожиданным. Одна стена всего дома сплошь стеклянная, и комната, казалось, залита светлой синевой океана. Перед глазами ни берега, ни земли, словно это многоэтажное здание — корабль, который покачивается на зыбких волнах.
— Нравится? — самодовольно спросила тикин Татосян с еле заметным укором в голосе. — Вот это моя половина — моя спальня, а теперь ваша, располагайтесь, как вам нравится. Не хуже, чем в отеле.
Приветливой тикин Татосян за семьдесят, а может, и больше. У нее тяжелая походка — от полноты и одышки. Она скорее низенькая, но поскольку муж ее, господин Татосян, еще ниже, с кругленьким брюшком и кругленьким лицом, то жена рядом с ним кажется высокой. Зато он, родившийся лет на пятнадцать (а может, и больше) ранее своей жены, бодр и крепок, одет с иголочки.
Господин Татосян своего рода армяно-американский Форд. Когда-то владелец самой заурядной пекарни, он то ли изобрел, то ли пустил в оборот изобретенное другим какое-то приспособление, с помощью которого выпекал тонкие сухие хлебцы — разновидность «тостов». Очень скоро его хлебцы стали популярны в Америке, как тот сорт хлеба, который и вкусен, и не полнит. Так это приспособление, не давая полнеть американцам, изрядно пополнило доход господина Татосяна, покрыло его тело жирком. Около двух лет, как Татосяны, продав свое предприятие и оставив Нью-Йорк, переехали во Флориду и поселились в этом уголке, называющемся Форт-Лодердейн.