На следующий день зритель увидел опять «Гаянэ» на сцене Оперного театра, опять гром аплодисментов, опять в зале воодушевление и восторг. И еще, пожалуй, в большей степени, чем накануне: по счастливому совпадению это был и день рождения Арама Хачатуряна. Такие дни рождения принадлежат не только семье именинника, не только его матери, отцу, жене, детям и даже не только залу, до отказа набитому людьми, — они принадлежат народу, стране.
После балета большой компанией — тут были и композиторы, и художники, и артисты — мы пошли, чтобы рюмкой коньяка отметить тот день, когда в скромном домике в Авлабаре, одном из районов Тифлиса, родился Арам Хачатурян. Пошли в то самое кафе при гостинице, где вчера веселились итальянцы. Сегодняшнее застолье выглядело по-иному. Если итальянцы чувствовали себя «как дома», то мы были просто «дома». Разве важно, что, скажем, с Виленом Галстяном или Минасом Аветисяном я сиживала за столом не часто, — все мы были единой семьей, близки не только (и не столько) по крови, но и духовно, своими помыслами, призванием своим.
Минас молча сидел в углу стола, сидел и говорил как бы сам с собой. Только раз встал, подошел ко мне, чокнулся и снова вернулся на свое место. Одет он был очень современно, элегантно: отлично сшитый костюм, яркая рубашка, яркий галстук. Длинные волосы, борода, усы, которые некоторым придают какой-то чужеватый, «западный» облик, Минаса делали похожим на средневековых наших летописцев. И внешность Минаса соответствовала его искусству. В нем не было ничего напускного: мол, «мы из народа», ничего «нарочито национального». И вместе с тем во всем его обличье жило строгое благородство селянина, его сила и спокойная уверенность. На полотнах Минаса встретишь не так много видов монастырей, армянских орнаментов, почти нет Арарата. Но сколько Армении в раскаленной красноте его домов, похожих на часовенки, в осанке его крестьянок, в том, как сидят они, скрестив на груди руки, в тяжелой согбенности мужских плеч. Минае не заезжий художник, которого привлекает в Армении экзотика — Севан, Звартноц, зангезурские одеяния, золотые и серебряные нити монет. Севан и Звартноц — в крови у Минаса, во всем его естестве. Диву даешься, откуда в пареньке родом из села Джаджур такой натиск новизны, такой органичный сплав ее со стариной, откуда в нем такая закваска.
В каких только неожиданных местах не разверзается кратер народного гения, где только не выплескивается его лава. То в селе Джаджур, то в Чанахчи, то в Авла-баре, да мало ли где еще. И какое счастье, что Хачатуряна окружила молодежь, что она есть, что она грядет…
Вышли на улицу толпой, в середине ее именинник. Было поздно. Не знаю, кому как, а мне в ночном безмолвии улицы говорят больше, чем днем. А в эту ночь улица Саят-Новы не только говорила, она пела, звучала, у нее были слова и строфы. Улица, улицы, весь город казался продолжением Оперного театра. Словно еще не умолкли аплодисменты, еще сверкали глаза, еще стояли в проходах люди…
Какие только города не встречали Арама Хачатуряна, До каким только улицам он не проходил, и всюду следом за ним шла его трудно выговариваемая фамилия, которую он заставил произносить с почтительным восхищением. Но нигде в мире не пройдет он по такой улице, которая звенит, как трепетная струна каманчи Саят-Новы, нигде не будет такой ночи, когда каждый уголок на родном наречии нашептывает тебе бабушкины сказки. Нигде в другом месте, выйдя из зала, не почувствуешь город его продолжением, нигде он не дохнет тебе в душу тем единственным запахом молока, что называется материнским…
Человек может жить где угодно, может странствовать по свету, но у него должен быть город, село, поселок, который был бы с ним всегда и всюду, на любых дорогах. Должен быть святой кусочек земли, чтобы человек ежеминутно мог чувствовать ее тепло под своей стопой. Только этот кусочек земли помогает ему твердо стоять на земле, где бы он ни находился…
7 июня, Егвард
Нам было о чем поговорить с Виленом Галстяном, поскольку и он только что вернулся из Канады. Рядом с нами шумела речь, подогретая застольем, а нас все тянуло на узенькую, заметную нам одним стежку тихой беседы.
— Как там Сона Варданян, вы ее видели? — спрашиваю.
— Видел. Дом купили в рассрочку. А сама Сона, как вы знаете, в балете да еще дает частные уроки.
Вилен недели две назад заехал ко мне в Егвард. Сказал, что новая постановка «Гаянэ» уже готова, ему хотелось бы, чтобы в театральной программке, которую тоже будет оформлять Минае, наряду с либретто было напечатано еще несколько поэтических строк. Собственно, это и привело его ко мне, и я не смогла отказать ему в его просьбе. Вилен пробыл в Егварде около часа, рассказал, как ему живется, вскользь признался, что тесновато им с женой и ребенком в однокомнатной квартире. Весь остальной его рассказ был заполнен балетом, гастролями в Большом театре, его «Гаянэ», Минасом, их общими поисками и находками, — одним словом, той широкой, захватывающей жизнью, в которой забываешь о тесной комнатенке.
— Сона довольна? — прорываюсь я опять к прежней тропке нашей беседы.
— Да как вам сказать… Вроде бы довольна…
А мне вспоминается, как на второй день пребывания в Монреале меня пригласили вечером в армянскую семью. Среди гостей невысокая, с ладной фигуркой девушка в черном свитере. Она все время безучастно молчала. Где-то в конце вечера спросила:
— Вы меня не знаете? Я из Еревана. Сона Варданян, танцевала в балете. Была солисткой в «Жизели», в «Лебедином озере».
И я вспомнила: имя Соны Варданян часто мелькало на афишах, в программах балетных премьер. Поинтересовалась, каким ветром ее занесло сюда. Оказалось, вышла замуж за студента, который учился у нас и…
— Что здесь будете делать?
— Поступила в канадский «Гран бале».
Какая-то тревожность на бледном лице Соны, светящемся над высоким глухим воротником черного свитера. На другой день в зале «Плато» она исполняла народный танец «Махмур ахчик»[43] И мелодия была близкой, и публика армянская, — казалось, все есть. Ан нет. Ноги Соны словно с трудом отрывались от сцены, в движениях не было легкости.
На этом вечере после моего рассказа об Армении за кулисами ко мне подошла Сона.
— Вы все во мне опять всколыхнули, — раздался в полумраке ее голос.
— Я ничего не преувеличила?
— Нет, все правда. — Голос ее дрожал.
В Монреале на вечере Союза культуры имени Текея-на объявили о выступлении молодой пианистки Азнив Кананян. К роялю подошла крупная, полная девушка и начала исполнять «Токкату» Хачатуряна. Но вдруг где-то в середине сбилась, перепутала и, нервно хлопнув крышкой рояля, быстро вышла из зала. Многие недоуменно переглядывались.
— Она из Армении. Видно, вас увидела, разволновалась. Говорят, всей семьей собираются обратно, — объясняют мне.
В перерыве ко мне подошел невысокий, хрупкий паренек. Голос у него срывался, не разобрать было, что хочет сказать. Единственное, что я уловила, — это то, что желает поговорить со мной наедине. Заметив, что я колеблюсь, уточнил:
— Я из Армении, я…
Мы условились о встрече.
В гостиницу он пришел не один, а с отцом. Парня звали Хачик, отца — Барунак, фамилия их Маджарян. Отец поведал мне невеселую историю. Он родом из Малатии. В 1915 году вся их семья погибла, осталось лишь двое братьев. Жили они в Египте. В сорок шестом решили ехать в Армению. Барунак с женой и ребятишками уехал раньше. А брат так и застрял. Несколько лет назад он написал: «Мы решили всей семьей податься в Канаду. И вы давайте с нами. Старость не радость, а вместе все же полегче». У Барунака была в Ереване хорошая работа — чертежник в Научно-исследовательском институте цветных металлов. Он оставил все и, забрав жену и двоих сыновей, отправился по приглашению брата в Монреаль…