— Поверьте, из любви к брату, только из любви к брату… Больше никаких причин.
— А он тебе свою любовь хорошо доказал… — вмешался Хачик.
Но отец прервал его:
— Это к делу не относится… Ну, короче говоря, назад хотим… Уже подавали прошение, нб получили отказ. Теперь второе подали…
Смотрю на них — сидят, беспомощно сгорбившиеся, в уголке плюшевого гостиничного дивана, дважды осиротевшие, да какое там дважды — трижды! Потеряли Малатию, потеряли Ереван, а теперь вот совсем чужие в Канаде…
— Вместе с братом живете?
— Как же! — снова не сдержал обиды Хачик. — Через несколько месяцев пришлось квартиру снять.
— Характерами не сошлись?
— Еще как не сошлись! Они нас все не туда, не к тем тянули, на Армению взирали с высока…
— Ну, это другой вопрос, это к делу не относится, — снова прервал Хачика отец. — Очень просим, тикин Капутикян, помогите… Поедете — объясните там, что ошиблись, что…
В глазах пожилого человека блеснули слезы.
И у меня в горле запершило. Моя непреклонность дрогнула.
— А знаете, ведь может так быть, что вернетесь и вам квартиру не скоро дадут. Люди стыдить станут… Словом, нелегко придется…
— Знаем… Многие бы вернулись, да сраму боятся. Другим не признаются, а между собой толкуют об этом.
С того дня Хачик навещал меня почти ежедневно, говорил о том, о чем не осмеливался ни с кем говорить вот уже два года.
— Да, мы виноваты, очень виноваты… Но ведь даже опасные преступники, отсидев пять — десять лет, выходят на волю, а мы… сколько нам еще здесь отсиживать… Пусть десять, пусть двадцать лет, но все равно вернусь…
А за этими вспышками следовали воспоминания:
— Мы жили на улице Щорса. Знаете дом Галенца? Художника. Так вот возле них. Мы с сыном Галенца, с Capo, вместе росли… Уж так мне не хотелось уезжать, но и без родителей жизнь не жизнь, уломали меня… Когда в Москве купили билеты в Канаду, я сбежать хотел, в Ереван вернуться… Никак мне здесь не прижиться. Вам-то этого не понять, вы тут всего несколько дней…
— Может, оттого, что языка не знаешь…
— Нет, не только в языке дело. Здесь люди другие, каждый как-то сам по себе. Замкнуто живут, тепла у них нет для других. Дом, работа, работа, дом — вот и все. Рестораны, заведения всякие, магазины — это все внешнее. Вернетесь в Ереван, расскажите, напишите, убеждайте— пусть не оставляют родину, никто, никогда.
Как и отец, Хачик раньше работал чертежником в «Армсельхозпроекте». За эти два года его душа изболелась. Он с трудом подыскивает сейчас слова, чтобы выразить свое состояние.
— Знаете, сам не понимаю, что со мной происходит. Ереван меня, как магнит, тянет. Хочу оторваться — и не могу. Не от меня это зависит, поверьте мне.
Странное дело — и я привязалась к Хачику. Слушала, прикидывала и так и сяк, старалась понять, что стоит за его словами. Наверно, так же врач привязывается к больному, когда нападает на след болезни и каждое показание, описание самочувствия подтверждают поставленный врачом диагноз…
Несмотря на то, что времени у меня в обрез, я выкроила все же несколько часов и по просьбе Хачика приехала к ним домой.
Они жили далеко, на окраине города. Хачик своим косноязычным английским сбил водителя такси с толку, и мы колесили зря минут сорок — пятьдесят. Небольшая квартира с голыми белыми стенами. Стол, несколько стульев, диван. Объяснили так: раз мы ждем разрешения вернуться, новую, более удобную квартиру снимать незачем. Материально живется им неплохо. Всей семьей работают на обувной фабрике.
Приняли меня с каким-то иным чувством, отличным от того, которое я обычно ощущала в других армянских здешних домах. Там тоже, разумеется, в госте из Армении видят Армению. Но у этой семьи была своя Армения! с узенькой улочкой Щорса, где находился их дом № 49, с небольшим садом, где играли, росли Хачик и Мигран, где каждый выходной собирались к ним друзья. Их Армения— это школа имени Агаяна и пионерский лагерь, Институт цветных металлов, сослуживцы, друзья, бесконечные мероприятия: проверка соцобязательств, доска Почета, квартальная премия, Октябрьские и Первомайские праздники. Их Армения — это прожитые там двадцать — двадцать пять лет, и я вот сейчас явилась оттуда, из этих прожитых ими лет, из их Армении. Ц все-таки я была их и уже не их, так же как Армения была их и уже не их… И все это по собственной вине…
Мать плакала навзрыд.
— Я перед детьми виновата, я их увезла. Там, дома, каждый выходной будто свадьбу справляли. Соберутся друзья — аккордеон, песни… А теперь у нас как траур… Гляжу на Хачика — сердце на части рвется… Помогите нам вернуться! Ради детей прошу…
После кофе Хачик стал показывать семейный альбом, газету «Айастани физкультурник».
— Почитайте. Это мне товарищ прислал. Тут про то, что «Арарат» стал чемпионом. Нам все газеты присылают…
Открываю альбом: вот они в детстве, Хачик и Мигран, в пионерских галстуках, вот их дом, сад, родня, отец в институте, за рабочим столом. На последних страницах альбома открытки с видами Еревана: площадь Ленина, Матенадаран, детская железная дорога. А дальше вклеены вырезки из наших газет. Здесь, в Монреале, они тоже, эти открытки и вырезки, как фотографии родни.
Листали альбом, и вспыхивали воспоминания.
— Меня на работе уважали. Директор в последний день сказал: «Если плохо будет, товарищ Маджарян, возвращайтесь». Ведь я немало проработал там, двадцать лет. Сразу, как из Египта приехал, туда устроился…
Хачик, воспользовавшись тем, что отец весь в воспоминаниях, снова возвращает меня к альбому:
— Видите эту девушку?
— Невеста?
— Нет, но… Сами посудите, разве мог я такую девушку сюда, в эту пасть, затолкать?
Смотрю — девушка как девушка, черноглазая, кудрявая, более чем обыкновенная ереванская девушка.
— Говорят, вы отсюда в Америку собираетесь? — встревает мать. — На что вам эта Америка? Что вам там делать?
Глубокий надрыв в душах этих людей. Они ненавидят «обещанный рай», сорвавший их с места и ставший причиной их бед и мытарств. И, решив вернуться в Армению, на сей раз видят здесь только темное, не позволяют себе заметить даже лучика светлого, чтобы — не приведи господи — вдруг не изменить решения…
Что-то похожее происходит и с теми, кто оставляет Армению. Они яростно отшвыривают все доброе, чернят самое светлое, рубят сплеча, рвут узы, связывающие их с нею. И не подозревают, как однажды затоскуют по этим же узам, по тем дорогим нитям, что долгие годы тянулись от них же самих, сплетались в общую пряжу, которая была их жизнью, их биографией.
— Мы из Египта приехали сразу после войны, — вспоминает отец. — Тяжелые были годы: хлеба нет, продуктов нет… Однажды смотрю — у нас на работе переполох. И меня зовут. «Пошли, говорят, товарищ Маджарян, на картошку записываться». Я обалдел: что это значит «на картошку записываться»? Потом, конечно, разобрался уже, что к чему…
«Записываться на картошку» — в этих двух словах время, большой отрезок его, чередование и горького, и радостного вперемежку. Этого не поймет никто из тех, кто не «записывался на картошку», не получал ее по карточкам, не делил со страной всех горестей и радостей… А Маджаряны это понимают. И я это понимаю. И это нас как-то соединяет, сближает. И когда в дверь позвонили и вошел один из моих респектабельных монреальских знакомых, чтобы подвезти меня в гостиницу, мне вдруг показалось, что с приходом этого человека нарушилось нечто, что принадлежало нам, нам одним…
9 июня, Ереван
Опять Хачик, Маджарян Хачик. Вот уже больше недели, как он здесь. Приехал в Ереван туристом. Мои попытки содействовать возвращению его семьи не дали пока результатов.