— Уже не надо, — печально говорит Хачик. — У пас в семье перемены. Брат обручился. Родители потеряли надежду на приезд сюда, сняли новую квартиру.
— А ты как?
— Я… я вчера подал заявление в ОВИР, решил остаться.
— А что будет с квартирой? — сразу спрашиваю я.
— У Валиной семьи две комнаты. Пока там будем. Но не в этом дело. Тяжело мне, тикин Капутикян, очень тяжело. Семья у нас очень дружная. Мать, когда узнает, что я остался, с ума сойдет.
Хачик рассказывает, что Валя встретила его в аэропорту, вместе приехали в город.
— Сперва не верилось, что я тут. Как сон, один из тех, что в Монреале видел. А потом, как встретился с Capo и другими ребятами, заглянул в наш дом, показалось, что никакой Канады и не было, никуда я отсюда не уезжал… Пошел в свой институт. Говорят: «Иди к нам, работа найдется». Друзья так обрадовались, а уж я… Тут ведь все другое. Человек должен там пожить, чтоб узнать цену всему этому…
Во время моей поездки, случалось, и в других городах подходили ко мне после встреч кое-кто из тех, кто Приехал сюда «по второму заходу». Не могу сказать, что все они вызывали во мне такое сочувствие, как Хачик. Чаще всего вспыхивал протест, и я с трудом себя сдерживала.
В Лос-Анджелесе после моего вечера мы зашли в кафе поужинать. Напротив меня сидел человек, лицо которого показалось знакомым. Выяснилось, что он уехал из Армении, где работал корректором в издательстве.
— А здесь что делаете? — спросила я, просто чтобы не молчать.
— Здешняя колония выхлопотала время для передач по телевидению. Помогаю им в этом. Хотим попросить и вас дать интервью. Если вы не против, я буду вести передачу. Ну, а если против, найдут кого-нибудь другого…
— Нет, нет, зачем же другого? — подал голос кто-то из сидевших рядом. — Он отличный ведущий, пусть будет он!
— Нет уж, пусть будет не он, — выпалила я.
— Почему? — удивились вокруг.
— Он сам знает, почему. — И перевела разговор на другое, чтоб не залезать в эти дебри…
Потом старалась не смотреть в сторону этого человека, но мысленно продолжала спор с ним: сам оставил Армению, а теперь собирается задавать мне вопросы о том, как живет и процветает Армения. Где же логика?..
Бывший корректор был растерян, жалок. Потом я узнала, что телевидение не основное его занятие. Продает где-то пончики.
Еще мне запомнилась вечеринка с местными армянами во Флориде, в городе Форт-Лодердейн, в зале при том доме, где жили Татосяны. За небольшими столиками в зале сидело человек пятьдесят — шестьдесят, в основном люди пожилые. После «торжественной части» фотографировались. Я заметила, что у нескольких молодых ребят ереванский говор. Выяснилось, что они «из Армении», брат и сестра Татуряны. Во мне тут же сработал условный рефлекс.
— Что так помрачнели? — спросил молодой человек.
— А чему радоваться? Чем вам так плохо пришлось в Армении? Есть нечего было?
— Нет, очень даже было. Фотографом работал. Зарабатывал как следует. Так вышло. Довели нас, тикнн Капутикян. Управдом так извел отца, что тот слег, бедняга. Ахпарами[44] называли нас, потому что репатрианты.
— У каждого из нас могут найтись поводы для обиды. Всем, что ли, бросить все и разъехаться в разные Флориды?
Несколько человек из Майями ждало конца вечера, чтобы отвезти меня в свой город. Татуряны больше не попались мне на глаза. Я поднялась к Татосянам, в свою комнату, собрать вещи, а когда через полчаса спустилась, смотрю, у подъезда стоят они, дожидаются.
— Как? Вы еще не ушли? — удивилась я. — Чего здесь застряли?!
— Вы на нас так не смотрите, тикин Капутикян, — насупился молодой человек. — Вам кажется, что эти местные, с которыми вы сейчас поедете, больше патриоты, чем мы? А ведь мы сегодня проделали путь длиной в два Севана, чтобы вас послушать, ваш рассказ об Армении.
Что тут скажешь? Грустно кивнула бывшим соотечественникам и отошла…
Еще больший повод для грусти был в Бостоне, в субботней школе при церкви Святой Троицы. И там меня охватило тягостное чувство, когда я говорила с ребятишками и видела, что слова мои оставались безответны, что огромных усилий стоит им припомнить то или иное слово, выговорить его. Только один мальчонка лет восьми-девяти с решительными синими глазами при каждом вопросе поднимал руку.
— Ребята, кто может прочесть стихотворение?
— Я! — И мальчик декламирует «Слово сыну».
— Ребята, кто может назвать столицу Армении?
— Я могу — Ереван…
— Ребята, кто может спеть?
— Я спою…
— Как тебя зовут, детка? — обрадованно спрашиваю я.
— Ашот.
— Молодец, так хорошо выучил армянский.
— А я из Еревана…
И все встает на свое место. Вернее, все переворачивается с ног на голову. И мимолетная радость сменяется горестными раздумьями. А мальчик тем временем звонким голосом поет знакомую песню:
Ереваном стал мой Эребуни.
Ты мой новый Двин, новый мой Ани[45].
Мальчик сел, а я все не могу оторвать от него глаз.
— Скучаешь по Еревану?
— По товарищам скучаю, по школе…
Ашот приехал из Еревана месяцев шесть-семь назад. Он ребенок, а у детей переломы заживают быстро, даже душевные переломы. Обзаведется новыми друзьями и в новой школе забудет песню «Ереваном стал мой Эребуни…»
А те, кому уже пятнадцать-шестнадцать, чей характер уже почти сформировался, те с трудом приживаются и во Франции, и в Америке, и в Бейруте. Они восстают против родителей, пытаются в одиночку вернуться назад… ОВИР и Министерство внутренних дел Арменни частенько занимаются разбором заявлений, присланных из Аргентины, Франции, Бейрута. Бывает, приезжают в Армению туристами и решительно требуют: «Не уедем больше отсюда, что хотите с нами делайте». Но увы, в тот же ОВИР поступают и другие заявления — с просьбой о разрешении на выезд.
— Нужно двери шире распахнуть. — У меня дома в Ереване сидят Хачик и Валя. Ее личико озабоченно, напряжено. — Чтоб можно было в любое время, когда и куда захочется, туристом съездить. Увидят, что заграница не то, что им кажется, — продолжает она.
— Это мало поможет. Одно дело — проехаться туристом, а другое дело — жить, — вставляет Хачик.
Его просьбу уважили, он остался, женился, однако… Валя давно лишилась отца, жила с бабушкой, дядей и его женой. Их старый дом снесли и дали на четверых двухкомнатную квартиру. Когда умерла бабушка, Валя поняла, что вконец осиротела, а еще глубже почувствовала это теперь.
— Мне комната полагается, но они…
— Да все бы ничего, работали бы, комнату снимали, а там, глядишь, и дали бы нам квартиру, — говорит Хачик. — Дело не в этом. Мать как узнала, что я остался, слегла… Отец пишет: если не вернусь, не выдержит…
— И что же? — насторожилась я. — Снова заявление подал?
— Не судите меня строго. Не в силах я убить мать…
— А когда едете?
— Не знаем. Да и потом… чем позже, тем лучше: подольше в Ереване поживем. Мое место здесь, когда бы ни было, а вернусь… Прямо как веревку на шею накинули и тащат туда, поверьте мне…
В душе я сержусь на мать Хачика, которая вновь обрекает сына на мытарства. Не она ли причитала в Монреале: «Я, я грешна перед детьми!» Что же, и второй раз грех вершит?..
Я смотрю на них, на Хачика и Валю, — растерянные, совсем еще юные. И душа у них, видимо, не из кремня. Жизнь подхватила их, закрутила, как щепку, и несет. Но они-то ведь не щепки, а люди, хотят жить так, как им подсказывает сердце, а вот не выходит… И снова вспыхивает во мне протест и недоумение: во имя чего покинула родину семья Маджарянов?
К чему эти напрасные терзания, эти изнуряющие душу усилия — сначала уехать, потом вернуться? Думаю обо всем этом, припоминаю свое открытое письмо, Опубликованное давно уже в газете «Айреники дзайн».
Я писала о том болезненном состоянии души, которое должны будут испытать люди, сами присудившие себя к лишению родины. Ту горестную «историю болезни» и тот «диагноз» подтвердило время, подтвердило увиденное и услышанное мной воочию.
Отсутствие государственности на протяжении многих веков отразилось и на психологии людей, особенно после 1915 года, когда западные армяне вынуждены были оставить свои исконные земли.