А отторгнутому от родной земли человеку, в конце концов, безразлично, где жить: не вышло в Сирии — пусть будет в Ливане, не Греция — так Франция, не Франция — так Америка.
К сожалению, кое у кого из репатриантов бытует до сих пор пагубная инерция: «Не Армения, так пусть будет…» Нет, коли вступили на землю Армении, не должно существовать больше «пусть будет». Мы не имеем права забывать, что такое для нас эта горсть земли — Советская Армения — и ценой каких лишений, каким горением души она создана. В ней есть и ваша доля: ваша любовь и тоска до приезда сюда, ваше усердие и труд, вложенные потом в нее. Уезжая из Армении, вы вычеркиваете из своей биографии эти годы, посылаете собственной рукой пулю в исполненную светлых стремлений юность, во всю свою прошлую жизнь.
Слова мои не касаются армян, постоянно живущих за границей. Можно жить вдали от Армении, но душой, сердцем, помыслами быть с ней. Человек, покинувший родину, какого бы положения он ни добился за рубежом, не сможет заново обрести душевный покой. Как бы в своем отъезде он ни обвинял Армению, в каких-то тайниках души он будет себя ощущать виноватым не только перед родиной, но и перед своим народом. И тогда в порядке самозащиты станет отрицать, противиться, отрываться не только от Армении, но и от армянской культуры. Именно это смутное душевное состояние объясняет то, что вернувшиеся, к примеру, во Францию люди инстинктивно обособляются от местных армян, а местные чуждаются их…
Оторваться сейчас от Армении — значит оторваться от живого потока ее истории, несущегося из глуби веков в будущие века, и, подобно еле заметному ручейку, пропасть, исчезнуть в прибрежных песках.
А поток, какие бы рифы и пороги ни вставали на его пути, все равно продолжает и продолжит свой путь.
13 июня, Ереван
Зазвонил телефон. Слышу западноармянский язык.
— Здравствуйте. Это говорит Бюзанд Гранян из Лос-Анджелеса… Когда бы мы могли повидаться?
Итак, мне предстояло встретиться с одним из деятелей дашнакской партии, с которым я познакомилась во время своей недавней поездки в Канаду и Америку. Встреча в конечном счете не столь уж необычная. Начиная с того дня тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, когда в Союзе писателей мы принимали Андраника Царукяна, редактора бейрутского еженедельника «Наири», и впервые удивленно таращились на «живого дашнака», немало перевидали мы их, и приезжавших в Армению, и за рубежом. На сей раз из Лос-Анджелеса прибыл руководитель тамошнего совета армянских школ, филолог Бюзанд Гранян.
В Лос-Анджелесе на моем литературном вечере он был одним из выступавших. Парой, а точнее — господин, Гранян повел речь о поэзии издалека. Начал с Афин и Аристотеля, с Рима и Петрарки. Речь его была выразительна, витиевата, с испытанными ораторскими модуляциями. Словом, было все, кроме конкретного разговора о стихах советской поэтессы, суть которых, видимо, не так уж пришлась ему по душе. И вот сегодня мы снова должны встретиться, но уже у нас, в Ереване, и дойти до меня ему здесь проще, чем из Афин и Рима: всего-навсего пересечь площадь Ленина, окаймленную стройной колоннадой новых зданий, в архитектуре которых использованы мотивы древнеармянского зодчества, пройти мимо прозрачных, веселых стеблей фонтанов посреди площади, обогнуть белокаменный фасад Исторического музея, Государственную картинную галерею, старенькие, почти ставшие уже экспонатами домики на улице Абовяна — и у входа в Дом художника мы увидимся.
— Какая неожиданность! — пожимаю я руку господину Гранину.
— Для меня самого неожиданность. Был на Ближнем Востоке и решил заехать в Армению. Хочу сам увидеть ее, сам почувствовать и понять, без посредников…
Заходим в Дом художника посмотреть выставку итальянского изобразительного искусства, открытую в связи с «итальянской неделей» в Армении. В вестибюле сталкиваемся с группой молодых художников. Знакомлю с ними господина Граняна. После короткой оживленной беседы выходим и поднимаемся по улице Абовяна к Детской картинной галерее — там тоже выставка «Италия в рисунках армянских детей». Но галерея, увы, закрыта, и мы держим путь прямо к Матенадарану.
Много в Армении древних монастырей и храмов, а этот построен уже в наши дни и тем не менее вызывает то же трепетное чувство, что и храм Рипсимэ или монастырь в Гегарде. Хранящиеся под куполом Матенадарана манускрипты вдохнули душу в это громадное здание, пропитали запахом свечей и ладана эти серые базальтовые стены, каменные скульптуры, тяжелые резные двери…
В Торонто, в Бостоне я бывала в прославленных на весь мир музеях. Они полны чудес, сотворенных руками и умом человека. Но как бы ты всем этим ни восхищался, все равно помнишь, что это вот скульптуры из Египта, это греческие барельефы, это металлические ожерелья и броши с Ближнего Востока, китайский и японский фарфор, персидские миниатюры, мебель времени какого-то из Людовиков, то есть все или почти все привезено, приобретено. А эти древние рукописи если и привезены, то к себе домой — они вернулись с чужбины на родину…
Когда входишь в Матенадаран, в тебе не может не всколыхнуться целая гамма чувств. И главное в ней — гордость за свой народ, за тех, кто «с кусочком просфоры и глотком воды» расписывали их пурпуром и лазурью, спасая от огня и меча, переносили из монастыря в монастырь, из века в век и вот донесли до наших дней. Гордость за народ, который в те сороковые военные годы, в холоде и голоде, строил и построил новый храм — Матенадаран, вечное пристанище священных страниц.
Поймет ли все это господин Гранян? Если он действительно любит свой народ, если знает, что такое для нас Маштоц и Нарекаци, если захочет вернуться мыслью в то канувшее лихолетье, а потом снова возвратиться сюда, под эти светлые своды, он должен все это понять. Но преисполнится ли он тем же чувством, что и строители Матенадарана, его директор, научные сотрудники, эта вот молодежь, которая расположилась сейчас за маленькими столиками в уютном кафе возле озера, неподалеку от Матенадарана, — словом, все мы? Здесь актеры из драматического театра, сотрудники газет «Со-ветакан Айастан», «Ерекоян Ереван», журнала «Гарун», издательства «Айастан», из института «Ереванпроект», из консерватории имени Комитаса, музыкальной школы имени Саят-Новы. Они забежали сюда перекусить во время перерыва. Это озеро с каменными террасками вокруг, весь Ереван, вся Армения — их дом, их жизнь, нх любовь, хотя кое-кто из них порою и ворчит, что маловато развлечений, что в магазинах не купишь приличных джинсов, что не так-то просто съездить в Лос-Анджелес…
Мы тоже заходим с Бюзандом Граняном в кафе, отыскиваем свободный столик, чтобы выпить чашку кофе. Однако «чашечка кофе» сразу же обернулась бутылкой коньяка: тут же навстречу поднялись и пригласили подсесть к ним ребята из драмтеатра. Гранин растроган. Коньяк, засветивший свои три звездочки, еще усилил его взволнованность. И ребят подогрел коньяк: задают гостю вопросы, рассказывают о своем театре, приглашают на премьеру в тот же вечер. Гость охотно соглашается. И все это сдобрено тостами за народ, за Армению, за неожиданное застолье.
Один из молодых актеров поднял бокал.
— Товарищ Гранин…
— Господин Гранин, — шутливо поправляю я.
— Да, господин Гранян… Вы видите сейчас нашу страну, видите, какой она стала. А знаете, есть такая картина: «Мать Армения слезы льет» на развалинах Ани…
Я с усмешкой прерываю:
— Знает, знает он эту картину. Сто лет уже его партия только на этой картине и держится, а ты вздумал объяснять…
Господин Гранян ухмыляется:
— Тикин Капутикян не упустит случая поддеть.
Что же, говорят, правде рот не зажмешь…
Конечно, то, что сорвалось у меня с языка, не было случайным острословием, хотя сорвалось и случайно. Мне показалось, что господин Гранин из тех, кто умеет думать. Прощаясь, он говорит, что по возвращении в Америку непременно повидается с Арутюном Газаряном и уговорит того подарить Матенадарану ценное собрание старинных рукописей. Не знаю, какие еще побуждение увез с собой господин Гранян, захотевший все увидеть «сам, почувствовать и понять без посредников». Но мне хотелось бы напомнить ему, что Арутюна Газаряна незачем убеждать. Большой друг Армении, этот старый известный коллекционер прислал уже в Матенадаран около шестисот ценнейших манускриптов. Лучше бы господин Гранян, которому доверено воспитание детей, направил свой пыл на это не менее важное дело.