В Сан-Франциско я побывала в семье, перебравшейся сюда из Ирана. Дети в этой семье, в отличие от многих других, где мне довелось быть, свободно владели армянским. А пятнадцатилетний Тигран, ученик местной субботней школы, превратил свою комнату в маленький музей армянской истории. Не помню уж, висела ли там на стене та самая картина «Мать Армении слезы льет», но то, что в углу я увидела трехцветный дашнакский флаг, — это уж точно. У Тиграна объемистый альбом. В него вклеены иллюстрированные страницы из истории Армении. На них царствовавший в первом веке Тигран Великий, Месроп Маштоц, полководец Вардан Мамико-нян и портреты деятелей дашнакской партии. Из Советской Армении — только памятник Давиду Сасунскому и еще много пустых страниц.
— А другого альбома у тебя нет? — спрашиваю паренька.
— Нет.
Родители, поняв смысл моего вопроса, тут же заверили, что в ближайшее время свозят Тиграна на родину. И задумываешься: почему это юноша, лишь побывав в Армении, должен узнать, что помимо Тиграна Великого и Вардана Мамиконяна есть и другие имена, другие, новые реликвии? До чего же субботняя школа четко усвоила это предвзятое отношение, если так последовательно лишает детей всяческого общения с их живой и здравствующей родиной. Ведь даже вести о ней, виды новых ее городов и сел, ереванских улиц и площадей, Оперного театра и университета, Бюраканской обсерватории и Академии наук, стадиона «Раздан», пионерских дворцов и многое, многое другое могли заполнить не только пустые страницы альбома, но в какой-то мере и ту пустоту, которая рано или поздно разверзнется в душе Тиграна, если перед этой душой не распахнутся двери живой Армении…
Нельзя жить только прошлым и курить фимиам только музейным экспонатам. В музее можно простоять несколько часов, испытывая восторг и преклонение, но жить в музее нельзя. Чтобы дышать, помимо фимиама нужен простой свежий воздух, помимо пергаментов нужна снующая по лестнице Матенадарана, гомонящая, спорящая толпа, нужно кипение улиц, это кафе, звенящее молодыми голосами, это озеро в зеленоватой ряби мелких волн и дыхание, живое, клокочущее дыхание жизни.
Вот почему хотелось бы, чтобы Бюзанд Гранян, в руках которого нелегкое дело просвещения, исправил невеселое положение вещей в подведомственных ему армянских школах.
18 июня, Егвард
Шоссе, ведущее из Еревана в Аштарак и дальше, начинается довольно неприглядно. Какие-то хаотичные строения, заводы, ТЭЦ, и надо всем этим тяжелый воздух, пощипывающий ноздри. Не становится дорога краше и за городом. Только когда оторвешься от города и его окрестностей, когда горизонт высвободится от дымящих труб, как воздаяние за всю эту неприглядность встает, вырастает, яснеет с каждой минутой Арарат, и уже не оторвать от него взгляда. Машина несется на всех парах, и кажется, не двигатель вертит колеса, а белоснежный магнит Арарата притягивает, приближает к себе и машину, и тебя…
Раньше этой дорогой мы ездили только в Арташат, в Хор-Вирап, Зангезур и Джермук. Но вот уже несколько лет как прибавилась в этих краях трасса Ереван — Советашен. Выезжаем из Еревана, заводской дым и гарь въедаются в душу, которой и без того больно, едем мимо пожелтевших, пыльных земель, мимо сел и поселков, и боль все нарастает. Когда же дорога вдруг сворачивает, юркнув в красно-каменное ущелье, здесь, среди скал, наступает мгновение, когда кажется, что колеса останавливаются сами. Из машины выходит водитель. Выходят все, от мала до велика, приехавшие из Еревана, из Москвы, отовсюду, Поворачивают направо и подходят к каменной глыбе. На ней высечено: «Да будет свет, но настала тьма».
Несколько лет назад, 17 июня 1971 года, в этой точке земного шара был эпицентр толчка, который, подобно землетрясению, образовал трещины во всех уголках Армении: здесь, на этом самом месте, в автомобильной катастрофе погибли поэт Паруйр Севак и его жена. И вот теперь каждое семнадцатое июня по этой печальной трассе с утра допоздна приезжают сюда люди.
Вчера, 17 июня, также множество народа приехало навестить Паруйра. Говорю просто — Паруйра, потому что кажется, что он есть, он жив, только давно не видать его, потому что он страшно занят: достает цемент и камень для своего не достроенного еще дома, рыхлит землю в саду и сажает розы, начал новую поэму или, наоборот, забросив все, закатился куда-нибудь с друзьями. Так нам кажется всегда, каждую минуту, потому что мы всегда, каждую минуту, помним его… Есть ушедшие, которые всегда присутствуют среди нас, живут в нас сильнее многих живых. Смерть сделала Паруйра еще неотделимее. К его крупности, к его таланту прибавилась еще боль утраты, трагичность обстоятельств этой утраты. Не дать погаснуть скорби в сердцах — это тоже ведь значит жить.
На могиле Паруйра, где покоится и прах жены поэта Нелли, цветы соткали палас, такой же, что висит над тахтой в его доме. Вокруг могилы отец, мать, родня, все село — старики, женщины, дети. Не плачут, благоговейно внимают песнопению, звону колоколов, что исходит из магнитофона, лежащего на траве, словно из самой земли, и звон этот серебрит все вокруг — деревья, сад, поле, это сжимающее горло безмолвие.
Я на сей раз принесла цветы не только от себя, но и от Шагана Натали. Не забыла последние слова старика при нашем прощании в Бостоне: «Приедешь в Армению, поклонись от меня могиле Паруйра…»
Потом заходим в дом, который строил Паруйр своими руками, да так и не достроил, не успел. Комнату, в которой он работал, трудно назвать кабинетом. Маленький стол, купленный в сельмаге, на нем книги, книги вокруг. У стены широченная тахта, на которой он спал. Ножки у тахты толщиной с бревно, с возрастом они стали трухлявые, пористые, как пемза. Тахта скрипит, будто старинная люлька. Сколько ей, интересно, лет? От деда она осталась? От прадеда? А он, Паруйр, спал на этой тахте и писал о космических кораблях, о счетно-вычислительных машинах, читал Лорку и Сартра, обдумывал письмо в Будапешт, поэтессе Жуже Раб…
Эта тахта, эта скорбящая мать, закрывшая по-деревенски рот платком, похожая на горсть опаленной земли, и эти старики крестьяне — словно иссушенная солнцем сучковатая лоза. Как из всего этого родился Паруйр Севак, самый современный из нас, самый созвучный космическому веку поэт? Каждый раз задаю себе этот вопрос с радостным удивлением и каждый раз сама отвечаю: деревья вырастают из земли, земля — единственное, что может удержать корни…
Дом Паруйра на склоне горы. А внизу стоит дым от деревенских тондиров. Исстари повелся этот обычай: в памятные дни — в день поминовения, на пасху, в день Вартана Мамиконяна — во всех домах пекут хлеб. Вот и сегодня в память о своем сыне не сговариваясь все в селе разожгли тондиры, и над каждым домиком взвился дым. Пекут хлеб — святой, праведный хлеб.
Наверное, так инстинктивно возник и тысяча шестьсот лет уже живет в нашем народе, что свято чтит книгу и письмена, и Праздник переводчика — в честь Месропа Маштоца, в честь тех, кто создал эти книги и письмена.
19 июня, Егвард
В то время как день ото дня ослабевает воздействие армянского печатного и устного слова в Америке, когда закрываются газеты, начавшие свою жизнь еще в конце прошлого века, когда все чаще и чаще на стол к редакторам таких изданий ложатся коротенькие письма: «Просим больше не высылать вашу газету, наш отец скончался»— взамен этого набирает силу другое: все больше и больше появляется армянских газет и журналов на английском. К примеру: «The Armenian observer» в Лос-Анджелесе, «Armenian miror spector» и «Armenian revue» в Бостоне, «The Armenian Reparter» в Нью-Йорке, журнал благотворительного союза «Ararat» и так далее.
С каждым днем возрастают тиражи этих изданий, расширяется сфера их влияния. Причина ясна: большая часть здешних армян читает и говорит на английском.
Газеты же, которые продолжают выходить на армянском, зачастую на своих страницах пытаются поддеть «англоязычных», упрекнуть, что, мол, причина их популярности только в том, что они лишены своего лица, четкой направленности, легковесны, поверхностны.