Так или иначе, эти англоязычные газеты в настоящее время больше всего отражают состояние колонии, ее образ жизни и образ мышления. На их страницах особо почетное место отведено «светской хронике», где расточительно-подробно, прямо взахлеб, описаны, точнее — во всех возможных ракурсах отсняты званые обеды, «коктейль-парти», новогодние балы, разные семейные торжества в домах у людей, карман которых способен выдержать накладные расходы подобных «мероприятий».
По-своему отражал жизнь и прием, организованный в Нью-Йорке газетой «The Armenian Reparter», на который были приглашены армянские деятели науки и искусства, говорящие на английском, чтобы встретиться с гостьей из Армении.
Армянская колония в Америке богата прославленными именами. Как Уильям Сароян в литературе, так и в мире кино знаменит Рубен Мамулян, один из известнейших режиссеров, чьи фильмы «Королева Кристина» с Гретой Гарбо в главной роли, «Люби меня этой ночью», «Песнь песен» входят в самый строгий перечень мировой киноклассики. Люси Амара и Лили Чукасизян, родители которых беженцы из Кесарии и Себастии, — звезды первой величины «Метрополитен-опера». Композитор Алан Ованес давно уже занимает видное место в музыкальном искусстве Америки. Он был среди тех немногочисленных мастеров, кого пригласили участвовать в создании новых произведений к двухсотлетию Соединенных Штатов. Очень многое внес в свои творения Алан Ованес из древиеармянских песнопений, из духовной музыки и сумел органически облечь в современные, казалось, никак не сочетаемые со всем этим формы. Его произведения «Ванское озеро», «Святой Вартан», «Ахтамар», «Таинственная гора», многие из которых звучали и у нас, когда он приезжал в Ереван, — ярчайший пример этого редкостного сплава.
Но еще более удивительным показалось мне то, что Востаник Адоян родом из Вана, он же знаменитый Ар-шил Горький, стал основоположником целого направления мировой живописи, именуемого иммерисонистическим абстракционизмом. В Нью-йоркском музее современного искусства «Art modern» я долго стояла перед его картинами. Глядя на эти воистину абстрактные, алогичные полотна, на одержимость смещения линий и дуг, на мечущиеся сполохи света и тени, которые, возможно, и были воплощением окружающего его алогичного мира, я думала: откуда в юноше, выросшем среди мирных улочек Вана, под шелест тихих его садов, такая болезненная сумятица нервов, такая издерганность души? Не оттого ли, что все это так алогично обрушилось на мирные улочки, на тихие сады, обрушилось, замутило сердце и мозг осиротевшего мальчика, а потом через годы толкнуло наложить на себя руки?..
На девятом этаже знаменитого Карнеги-холла, где наряду с громадным концертным залом расположены и другие залы и студии, находится мастерская армянского художника Овсепа Пушмана.
Двое убеленных сединами мужей неспешно и благоговейно, так, как открывали бы двери монастыря, открывают обитую железом дверь и предлагают мне войти. Включают свет, но свету тут тесно — все забито картинами, уложенными одна на другую, и антиквариатом. Это мастерская Овсепа Пушмана, а двое пожилых людей— его сыновья.
Скоро исполнится сто лет со дня рождения их отца — он умер уже давно, — а сыновья, которым теперь уже за семьдесят, кажется, все еще те же школьники Армен и Арман, под строгим взглядом отца готовят уроки. В безмолвии, будто исполняя священный ритуал, дрожащими руками берут одну из картин, словно она фарфоровая и может разбиться, ставят на мольберт. Выключают верхний свет и зажигают лампочку сбоку, чтобы повыигрышнее осветить картину. Затем отходят в сторону, оставляя зрителя наедине с нею. И каждая из них будто обязывает к этому. Изображен ли на ней египетский кувшин, обрывок пергамента или статуэтка Будды — все это оттенено или подсвечено раздумьем, созерцательностью и предполагает такое же восприятие, такую же сосредоточенность. Жаль, что родина Пушмана мало знает о своем талантливом сыне. В Америке же он самый знаменитый армянский художник-классик. Пятьсот его работ находятся в американских музеях и у меценатов. И в этой мастерской хранятся бесценные полотна. Сыновья платят ежемесячно пятьсот долларов за мастерскую, чтобы все было, как и раньше. Много я перевидела любящих сыновей, но таких не встречала. Отец для них не только большой художник — он кумир, которому они самозабвенно служат. Армянским владеют слабо, но при этом твердо знают одно: их отец хотел бы видеть свои работы в Армении, под родным кровом, и ждут этого дня.
Еще в одну обитель культуры я наведалась в Америке. Это дом-библиотека Арутюна Топаляна в Бостоне. Об огромном состоянии его я наслышалась в Ереване. Арутюн Топалян действительно очень состоятельный человек. Но то, чем он обладает, как бы ни исчислялось оно в тысячах долларов, трудно назвать состоянием. Всю свою жизнь Топалян собирал «бумаги», но такие бумаги, на которых начертаны строки рукою Гёте, Гюго, Достоевского, Толстого. У него хранятся письма Вольтера, Руссо, Дарвина, Горького, Ромена Роллана, Эйнштейна, редчайшие издания, газеты и журналы, возраст которых одно, два, а то и более столетий. Этот музей-библиотека широко известен и вызывает зависть многих книгохранилищ мира. Всю жизнь Топаляну сопутствовали великие люди, и теперь он страшится расстаться с ними, никак не решается отправить свою коллекцию в Армению, хотя давно собирался сделать это. В чьи руки попадут эти великие, если сердце их старого спутника вдруг остановится на полпути?..
Но вернемся все же в Нью-Йорк, в «Арарат», где прием армянских знаменитостей, не говорящих по-армянски, достиг, как говорится, своего девятого вала. У всех уже приподнятое настроение, прямо как в Ереване, — без конца тосты, танцуют, поют хором: «И стол наш богат, и напротив Арарат», хотя вместо одного длинного, как у нас принято, стола множество столиков, а вместо Арарата фреска с его изображением.
И я в тот вечер, хотя это и было уже в конце моего пребывания здесь, и силы мои были на исходе, оказалась «в ударе». Собрались люди широкого кругозора, вольнолюбивые, с богатым жизненным опытом, и это подстегнуло меня.
— Аветик Исаакян, — сказала я, когда пришел мой черед говорить, — любил повторять, что байроновскую «мировую скорбь» он воспринял еще глубже, лишь причастившись к скорби армян, потому что она частица мировой скорби. И в самом деле, тот, кто озабочен судьбами мира и человечества, кто ратует за добро и справедливость, того не может не тронуть судьба нашего народа, тем паче если он принадлежит к нему. Когда мне с почтением не раз здесь называли имя нашего сородича, который щедро облагодетельствовал американский университет, основав библиотеку при нем, я не могу поверить, что этот человек и впрямь книголюб, интеллигент, если он безразличен к народу, уже тысячу шестьсот лет имеющему письменность и книги, имеющему Матенадаран и Саят-Нову. Чтобы постичь Армению, чтобы чувствовать и носить в себе нелегкую армянскую кровь, чтобы, как сказал Ваган Текеян, «воспринять красоту ее боли и надежды», нужен глубокий внутренний мир. Илья Эренбург, побывав у нас, написал: «Я сожалею, что увидел Армению на закате жизни. А может быть, в этом есть и хорошая сторона. Говорят, первая любовь самая сильная, хотя и не самая разумная. А в конце жизни все и видишь, и понимаешь лучше. Трудно в нескольких словах рассказать о тех великих открытиях, которые распахнулись передо мной в Армении — в стране, куда нужно входить с непокрытой головой, как в японский храм, и сняв обувь, как в индийский храм». Да, чтобы войти в монастырь Гегард, нужно не только оставить у дверей обувь, но и оставить за дверью ту душевную сытость, что так мешает человеку быть человеком… Весь мир сейчас ищет тот кусочек просфоры, который утолит его духовный голод. А наш народ с его трудной судьбой, с его тяжкими столетьями, с его вечным стремлением достичь, найти, поделиться, протягивает нам эту просфору, и мне жаль того соплеменника моего, который ощущает духовный голод, но не в силах уже причаститься к протянутому ему хлебу.
Меня переводят, но как, в какой мере доходят мои слова — не знаю. Знаю только, что слово, помимо фонетики, обладает еще неким излучением, некими живыми токами, которые могут запасть в сердце не только через орган слуха, но и через другие органы чувств. Слово обретает эти свойства только в соответствующей атмосфере — когда воздух насыщен встречными зарядами, исходящими из глаз, из сердец. На той встрече воздух был именно таким: царила незримая перекличка и в пространстве, и в лицах людей, и в глазах, и в красных шариках крови…