– Так и сделай, – сказала я. – Ты же знаешь, с лошадьми я на все готова. Но на трапецию не могу.
Роберт улыбнулся.
– Придется попробовать, – твердо сказал он. – Оно того стоит. Никто тебя не заставляет подниматься, но ты погоди, пока увидишь качели, прежде чем решать, Меридон.
– У меня будет слишком много работы с лошадьми, – сказала я в свою защиту. – Не могу же я и без седла скакать, и на трапеции болтаться.
– Джек сможет, – ответил он. – И ты сможешь. Слово тебе даю, Меридон: заставлять не стану, но попробовать надо. Так будет честно.
Это было нечестно, но Роберт уперся, и его уже было не сдвинуть с места.
– Ладно, – угрюмо сказала я. – Обещаю, что попробую, а ты обещай, что, если я не смогу, ты наймешь кого-нибудь другого.
– Умница, – сказал он, словно я согласилась, а не уступила. – И с лошадьми ты много чему научишься. Ты у меня будешь танцевать на лошади, да и прыгать в горящий обруч к следующей весне.
Я подумала, что это – чрезмерные устремления, и оглянулась посмотреть на Джека, но он в жизни ни слова не сказал против отца.
– А я смогу так быстро научиться? – спросила я.
– Придется, девочка, – решительно ответил Роберт. – Я тебя беру к себе и собираюсь кормить всю зиму не ради твоих прекрасных зеленых глаз. Будешь отрабатывать свою жизнь в Уарминстере, как и сейчас. Заниматься с лошадьми и учиться ездить без седла, и делать то, что велит тебе артист на трапеции.
А ты, мисс, – он резко повернулся к Дэнди, – ты пойдешь к знающей женщине в деревню, и она тебе скажет, что делать, чтобы не обрюхатеть. Я не собираюсь тратить состояние на то, чтобы научить тебя работать на трапеции, чтобы ты потом у меня раздалась от ублюдка. И держись подальше от деревенских парней, слышишь? Уарминстер – приличная деревня, я туда отправляюсь каждую зиму. И неприятностей с соседями не хочу.
Мы обе послушно кивнули. Но Дэнди встретилась со мной взглядом и подмигнула от нетерпения. Я улыбнулась в ответ. Я никогда не спала под крышей, только в фургоне, только на узкой койке, с которой рукой было подать до остальных четверых. Получить свою кровать для меня – все равно что жить как господа. Как настоящая леди. Как в Доле.
С этой мыслью я легла спать, вычистив лошадей и от усталости поклевав в миску носом за ужином. И эта мысль унесла меня во сне в Дол.
Я видела его так ясно, что могла бы нарисовать его карту. Красивый дом из светлого песчаника, в новом стиле, с круглой башенкой на одном конце, куда выходит очаровательная закругленная гостиная в западном крыле. Вечером в комнату заглядывает солнце, под окном – обитое розовым бархатом сиденье, откуда можно смотреть на закат за высокими-высокими холмами, окружающими маленькую долину. Дом обращен на юг, к длинной извилистой аллее, обсаженной высокими буками, которые, должно быть, были старыми уже тогда, когда моя мама была маленькой или даже когда ее мама была маленькой. В конце аллеи – большие кованые ворота. Петли их проржавели, поэтому ворота держат открытыми. Семья, моя семья, не велит их запирать. Там, за аллеей, дальше по дороге – источник богатства, нашего богатства. Деревенька с недавно построенной церковью и рядом новехоньких домов по одной стороне единственной улицы; красивый дом священника и дома сапожника, кузнеца и возчика, а на другой стороне – конюшня.
Это люди, населяющие Дол. Мои люди, там мое место. Как бы ни нравилась мне кочевая жизнь с Гауерами, я знала, что мой дом – там. И во сне о Доле я точно знала, без тени сомнения, что я – не цыганское отродье. Я была не Меридон Кокс из Поразительного Конного Балагана Гауера. Я была Сарой. Сарой из Дола.
И однажды я туда вернусь.
С этой мыслью я проснулась и уставилась в потолок фургона. Этот был не таким сырым, как прежний, здесь не было причудливых пятен плесени, в которых виделись пугавшие меня рожи. Я сунула палец в прореху соломенного матраса и нащупала тряпочку, которую я завязала узлом и спрятала. Вытащила ее, развернула, опираясь на локоть, чтобы поднести ее к серому свету, сочившемуся сквозь занавески с узором из веточек. Нитка была засаленной и старой, но застежка все еще блестела. И на ней по-прежнему было написано «Селия», с одной стороны, и «Джон» – с другой; имена людей, которых я не знала. Но они должны были меня знать. Иначе почему ко мне перешло то, что осталось от ожерелья Селии? К тому же я слышала голос, чужой голос в голове, голос, который звал без надежды и без ответа: «Мама».
На следующий день мы заканчивали, мы давали только одно представление, на котором было мало зрителей. Стало слишком холодно подолгу сидеть на сырой траве, лошади злились и не желали работать, а Джеку в одной рубашке было зябко.