— В этом сражении для меня будет смысл, — сказал Ланселот, — я найду в нем смерть, потому что больше не хочу жить.
И он стал скликать воинов Арморики. Мерлин вопросительно взглянул на Лионеля и Богорта.
— Я признаю мудрость твоего совета и понимаю, что ты печешься о будущем, — сказал Лионель. — В сравнении с ним все человеческие чувства кажутся смехотворными. Но не требуй от меня, чтобы я оставил Ланселота, да и тебя самого. Ибо мне ли, владыке ничтожного королевства, быть жалким наследником мира гигантов? И как смогу я отсиживаться в убежище своем, когда создатель этого мира подвергается опасности? Это означает спасти руку ценой головы. Я остаюсь.
И он присоединился к Ланселоту. Богорт, печально улыбнувшись Мерлину, последовал за ним. Мерлин стоял в задумчивости. Логрские всадники смотрели на него. Он велел привести своего коня и вскочил в седло. И выхватил меч Артура. Тогда все двинулись вслед за ним, испытывая какой-то смертоносный и самоубийственный восторг. Они разместились на флангах армии Арморики, и Мерлин возглавил последнее войско империи, заняв место впереди Ланселота, Лионеля и Богорта. И друзья, и враги неотрывно смотрели на этого необыкновенного старца, словно застывшего в своем одиноком великолепии и благородстве. И все они — кто со страхом, кто с благоговением — говорили себе, что видят перед собой истинное величие Круглого Стола, воплотившего также и величие человека. Потрясенный до глубины души Ланселот повернулся к своим воинам и крикнул:
— За Логрис! За Арморику! За Мерлина, нашего государя! Биться насмерть! Пленных не брать!
Тогда Мерлин впервые в жизни отдал приказ атаковать и, пустив своего коня в галоп, вонзился во вражеские ряды, словно клинок в сердце. Из двадцати тысяч каледонских воинов ни один не вернулся в Горру, Далриаду и Горные Земли, чтобы рассказать о подвигах и свершениях этой второй битвы при Камланне. Но все всадники Логриса погибли, Арморика потеряла восемь тысяч бойцов, а у подножья твердыни Адриана, где отчаянно сопротивлялись прижатые к стене враги, позднее нашли тела Ланселота, Лионеля и Богорта. Так завершилась агония Круглого Стола.
Мерлин же, возведя на острове Авалон усыпальницу для Артура, Морганы и собственной мечты, вернулся в свое вечное одиночество.
Приложения
Я представляю на суд любознательных читателей и беспощадных критиков мою собственную хронологию и географию артуровского цикла, или, точнее сказать, — цикла Мерлина. При этом я позволил себе, для собственного удобства и удовольствия, логическое упражнение в области истории и мифологии, упражнение, на которое, слава Богу, не отважился бы ни один специалист, принимая во внимание скудность и ненадежность свидетельств и указаний, которыми мы располагаем. Нижеследующая таблица является в своем роде систематическим дополнением к оконченному рассказу, так же, как и он, основанным на авторском вымысле, который превращает весь мой труд в возмутительно дерзкое посягательство, непозволительную вольность, ограниченную в пространстве, но бесконечную во времени, которая состоит в том, что я беззастенчиво воспользовался великой легендой, может быть, самой прекрасной и, уж несомненно, самой нескладной и прихотливой из всех, какие когда-либо существовали; причем сделал это не с какой-либо культурной, художественной, дидактической или любой другой похвальной целью, преисполненный заботы об общественном благе или нашем культурном достоянии, но исключительно по своей надобности и в собственных интересах.
Легенды Британии всегда представлялись мне неким хаосом: не только из-за того, что в них воплощена запоздалая «Книга Бытия» Западного мира, но еще и потому, что их разнообразные источники, многочисленные авторы — как анонимные, так и оставившие свое имя, нагромождение трагических событий, толпы персонажей, анархические понятия о времени, громадный разрыв между реальностью (пятый и шестой века) и культурным контекстом (двенадцатый и тринадцатый века), короче говоря, весь этот роскошный беспорядок дарил надежду на реализацию любых возможностей и одновременно приносил разочарование тем, как они реализовались. Уникальное по глубине познание Вселенной вкупе с неравноценными и порой жалкими свершениями породили во мне уязвленный восторг, раздраженную любовь. И это относится не только ко всему циклу, но и к самым великим его персонажам: Мерлин, достойный быть если не Богом, то его двойником-демиургом, слишком часто предается всяким волшебным фокусам; Моргана, обладающая невероятными качествами — как темными, так и светлыми, — растрачивает их на прихоти или пустяки; Артур, олицетворяющий мощь власти и силу деяния, очень быстро превращается в расслабленного патриарха. И эти связанные по рукам и ногам изумительные чудовища отступают в тень перед фигурами, на мой взгляд, второстепенными — задиристыми героями, которые без конца вступают в монотонные схватки, сражаясь без цели и не одушевляясь великой мечтой — мечтой Мерлина. Именно поэтому они вязнут в унылой повседневности никому не нужных подвигов. В послесловии к «Мерлину» я говорил о возмутительно дерзком посягательстве и непозволительной вольности в обращении с легендами. В целом это оказалось правдой лишь наполовину. Я был верен тому, что имелось в цикле с момента его возникновения, поскольку я сохранил идею, присутствующую в зародыше — или, по крайней мере, вычитанную мною, а именно: идею мира, осмысляющего себя, однако не сумевшего себя реализовать. Я остался верен тем единственным персонажам, которые связаны с этой идеей: Мерлин или утопия, Моргана или мятеж, Артур или власть — иными словами, компромисс. Угодивший в ловушку реальности Артур заворожен этими двумя великими фигурами, воплощающими свободу духа и нашедшими убежище в познании, — созидателем и разрушительницей, отцом и сестрой-любовницей, Мерлином и Морганой. Я дерзко посягнул на все остальное — на всевозможные унылые схватки, составляющие большую часть цикла. Желая освободиться от этого средневекового хлама, я попросту вернул артуровский мир в его подлинную эпоху — эпоху бриттских королей или племенных вождей, которая наступила сразу же вслед за уходом римских легионов из Британии в пятом веке. По поводу этого мало изученного периода существует лишь несколько предположений самого общего порядка о влиянии греческой и римской культуры, а также — в гораздо меньшей степени — христианства. Впрочем, об этом периоде кое-что стало известно благодаря трудам таких историков и археологов, как Лесли Элкок и Чарльз Томас. Неясная и расплывчатая историческая материя дала мне преимущество большей свободы вымысла — вместе с тем я стремился подчинить цикл, порожденный своеобразным средневековым безвременьем, строгим законам и логике поступательного исторического развития, равно как ввести его в определенные географические рамки. Этим объясняются мои хронологические таблицы и мои карты: внешне это походит на планомерную работу историка, устанавливающего порядок в литературном хаосе, тогда как на самом деле это планомерная работа писателя, заполняющего исторические лакуны посредством своего воображения. Ибо главным для меня было проиллюстрировать диалектику взаимодействия истории и легенды: показать, как полностью лишенная магии история становится почвой для легенды, преобразующей факты посредством чуда, как легенда, принимая облик необходимой духу утопии, в свою очередь вскармливает историю, одухотворяя собой ее персонажей, как история в конечном счете убивает легенду и как легенда возрождается вымыслом — в литературе. В литературе, которая с таким же постоянством подавляет мысль, как и упрямые факты. Мерлин воплощает легенду, утопию, созидание. Моргана — историю. Артур — их реальное диалектическое взаимодействие. Решающая битва при Камланне — это убийство легенды историей. Возрождение легенды литературным вымыслом — созданная Мерлином в Авалоне гробница Артура и Морганы, где была изображена и тем самым завещана будущему легендарная история Логриса, история грандиозного поражения, которое силой искусства преобразилось в победу. Победа над смертью — извечная мечта, которую всегда убивает материя, но всегда возрождает дух. Именно в этом и состоит для меня литература.