— Этот еврейский бог не мой, — сказал Артур, — и Мерлин не воспитывал меня в этой религии, навязанной старой Империи, напротив, особенно предостерегал меня против нее в своем общем обзоре религий. Я принял в качестве своего кредо высказанную им мысль, что Бог либо не существует, либо является чем-то иным. Если Он существует, то замысел Его бесконечен, но непостижим. И величайшая ошибка, наихудшая глупость всех откровений состоит именно в том, что люди пытаются постичь этот замысел, что ведет лишь к уродливым образам, отражающим природу самого человека, его желания, страхи, часто слабоволие или жестокость — в образах этих, на которые ставят свою печать время и место, тривиальные представления скрыты под покровом идеала. Как видишь, обвинения твои не слишком обоснованны. Но в одном ты, возможно, права: слова о разделении тела моего — это риторическое украшение, несомненно, пустая и, быть может, вредоносная фигура стиля. Но как мог я сказать воинам Стола то, что говорю сейчас тебе о побуждениях моих? Ведь во всем западном мире нет другого столь блестящего ума. Даже наука в объяснениях для несведущих должна прибегать — по крайней мере, в начале своего педагогического воздействия — к фигурам стиля. Мне чуждо суеверие Христа, будь оно порождено им самим или же рвением его учеников. Но я всей душой воспринял его философию, в моих глазах лучшую из всех, которые создавались во благо человека, — этику любви, ибо именно она возвышает закон. Ибо я думаю, в отличие от тебя и, возможно, в отличие от самого Мерлина, что страстная любовь при определенных условиях может служить оплотом закона, а не хаоса, стремящегося к его уничтожению. Впрочем, твои суждения о страсти ставят под сомнение твое право судить ее, ибо ты сама испытываешь страстную ненависть, которая по твоим же собственным словам создает искаженное представление о людях и возможностях их закона. Твои познания велики, Моргана, но ты, кажется, философ в еще меньшей степени, чем я. Однако зачем двум плохим ученикам быть врагами? Любовь и желание я ощутил в тот самый момент, когда ты предстала предо мной на дороге в Иску. И наш сегодняшний спор нисколько не умалил эти чувства — напротив, укрепил их.
— Ты не боишься, что страстная любовь, вопреки утверждениям твоим, окажется не чем иным, как хаосом? Ты не боишься погибнуть, увлекая за собой Логрис и Стол, если дашь мне возможность уничтожить тебя, как я об этом уже говорила?
— Мерлин научил меня побеждать любой страх, и я не боюсь ничего и никого, Моргана, — ни тебя, ни себя самого.
— Посмотрим.
Она встала, подошла к нему и начала раздевать его, пока он не предстал перед ней полностью обнаженным. Тогда она разделась сама. И каждый жадно вглядывался в тело другого.
— Ты прекрасен, Артур, — сказала Моргана. — И я тоже хочу тебя. Плоть моя не для услады мужчин. Я хочу тебя, как мужчина хочет женщину, и, по крайней мере, в этом мы равны. Я не отдаюсь тебе. Я беру тебя.
И в течение всей ночи оба вкусили такое наслаждение, что сама Моргана целиком растворилась в нем. Таким образом, невзирая на замыслы свои и намерения, она подарила Артуру — с безоглядностью, изумившей ее вплоть до раздражения — частицу той любви, которая предназначалась одному лишь Мерлину.
— Моргана — это хаос, — сказал Мерлину Артур. — Хаос, в котором исчезает всякий смысл, в котором с наслаждением тонет кропотливый и ревностный строитель, извечно и настойчиво стремящийся к цели. Моргана — это наваждение чувств, убивающее в человеке одержимость мечтой. Она — абсолютное настоящее, убивающее хрупкое будущее. Ее ум — опустошение и гибель всего живого, и я ненавижу его — и боготворю каждую частицу ее тела, малейшее его движение, подобное нескончаемому танцу очарования и смерти. И при этом я не могу не понимать, что ее тело — лишь нежнейшее и чудеснейшее воплощение ее ума, что оба они составляют единое и неразрывное целое и что обольстительность внешней оболочки, с которой ничто в природе не может сравниться, — лишь точное соответствие в тысячу раз более сильного соблазна, таящегося в коварном великолепии гениального и извращенного ума. И пока я в изнеможении пью из источника моей радости и страдания, пока я обретаю власть над ее сладостным и чувственным телом, я чувствую, как она обретает такую же власть над моей душой. И вот теперь я, Артур Логрский, государь Круглого Стола, взявшийся преподать хаосу урок войны, получил от хаоса в ответ проповедь любви. И это — другая война, в которой я чувствую себя беспомощным и безоружным. Слова любви теряют привычный смысл, бездна наслаждения сливается с бездной небытия. Моргана — это нежная река, которая уносит меня, тонущего и счастливого пловца, в никуда, в бессловесный простор морских волн. Кто сможет разбить оковы из неразрывного слияния светлого тела и темной души?