— Мне нечего прощать тебе, Артур, — сказал Мерлин, — ибо я не чувствую никакого разочарования, если не считать собственного легкомыслия в качестве наставника. Хотя Моргана тщится любой ценой открыть закон вещей, она восстает и против него в той самой мере, в какой познает, ибо считает его несправедливым и жестоким из-за малости своей и неизбежности ухода. Не в силах победить этот непреложный закон, она мстит человеку, который, обретя цель, хочет, невзирая ни на что, утвердить свою свободную волю в другом законе — законе духа, что в ее глазах выглядит утопией, несостоятельной по определению. Если же ты подумал, что мой закон создан ради того, чтобы уничтожить закон вещей и заменить закон природы новой реальностью духа, ты совершил, двинувшись с противоположного конца, такую же ошибку, как Моргана, которая полагает, будто один закон неизбежно сокрушает другой. Вы оба, сами того не ведая, на собственном опыте доказали ложность подобного утверждения. Ибо Моргана, стремясь к познанию и проводя несравненные по гениальности исследования, воплощает помимо воли торжество духа, замыслы которого тщится уничтожить. Тебя же обуревает страсть, которую ты называешь хаосом, тогда как в реальности это наивысшее проявление того, что берет исток в законе природы, но не уничтожает закон людей — напротив, вдохновляется им. Когда прекращаются варварские раздоры, рождается влечение к другому и становится любовью. Никогда в замысле моем не противопоставлялись два закона — твой и тот, что чудится Моргане. И не было у меня намерения уничтожать один из них: мне хотелось совместить механику и свободу воли — примирить разъединенное суеверием с зари времен, когда рассудок породил страх. Уничтожить — опасаясь самоуничтожения — следует не страсть, Артур. Нужно уничтожить внушенный ею страх: страх полностью отдаться ей, когда Моргана тебя приняла, — и страх навсегда лишиться ее теперь, когда она тебя отвергла. Не бойся ничего: пусть живут в тебе и цель, и страсть — и деяния, и муки. Не отрекайся ни от Стола, ни от Морганы. Быть может, это вершина утопии.
Нос галеры рассекал черноту спокойных волн. В барашках пены перед форштевнем отражались огненные блики ясного неба, где всходила полная, круглая и громадная луна, казавшаяся совсем близкой. Ночь солнцестояния была теплой, а морской бриз так усилился, что на согнувшейся от ветра до самой палубы мачте развернули большой квадратный парус. Три ряда весел бесшумно, неторопливо и слаженно ударялись о воду, подернутую сильной зыбью, которая зародилась на далеких просторах великого западного океана. Иногда из трюмов судна доносился хлопок хлестнувшего по спине каторжника бича, раздавался крик боли, слышалась брань стражника. Одни матросы сновали по палубе, другие отдыхали, привалившись к борту и поглядывая на Моргану — украдкой, с испугом и вожделением.
Она стояла рядом с Мерлином на корме триремы, недалеко от мостика, где капитан крепко держал штурвал и пристально вглядывался в темноту, не желая доверить кому бы то ни было управление кораблем со столь прославленными пассажирами на борту.
Отыскав Артура, Мерлин сразу же отправился в Иску к Моргане и, чтобы она больше не оставалась в поле зрения короля — подобно ране, начинающей вновь кровоточить при каждой встрече и способной ввергнуть его в неисцелимое уже безумие, покрыв несмываемым позором, — осудил ее на временное изгнание в Арморику, отдаленную область королевства Беноик. Но он любил ее, а потому изъявил желание отправиться вместе с ней и остаться подле нее на все время беременности — оставив сверх того за собой право решить судьбу ребенка, которого, как он знал, Моргана намеревалась превратить в оружие против Логриса и Круглого Стола. В тот же день они добрались верхом до Дурноварии, портовой столицы племени дуротригов на юге Британии, где стоял на якоре боевой флот Артура. Мерлин нанял одну из трирем и покинул побережье Логриса еще до рассвета. Плавание заняло весь день и часть следующей ночи. Наконец показались северные берега Арморики. Мерлин попросил капитана править не к порту Беноик, от которого получило свое название королевство Бана, а к стоявшей среди болот и лесов одинокой крепости Треб, где их прибытие могло бы остаться незаметным.