— Я буду страдать без тебя, — сказала Вивиана, — и мне понятна теперь боль Мерлина от разлуки с тобой. Когда настанет мир, я смогу вернуться сюда?
— Нет, не возвращайся. Ты делаешь меня уязвимой и приводишь в смятение, потому что и я люблю тебя. Но не могу допустить этого. Не возвращайся никогда.
Она смотрела, как лодка выходит из гавани и удаляется в открытое море. И когда та скрылась из виду, продолжала стоять в задумчивости. Затем одна вернулась во дворец.
На следующий день она произвела над одним из воинов Клаудаса свой первый опыт по вивисекции. И отныне медицинская зала стала для народа Авалона объектом благоговейного ужаса, ибо в ней испытывались средства для исцеления — и слышались жуткие вопли бесконечной муки.
Авалон возобновил торговлю с Логрисом и всеми другими странами, с которыми прежде обменивался товарами. Исключение составляла лишь Арморика, где все еще продолжалась жестокая война между Богортом и Клаудасом. Последний не стал вести с Морганой переговоры о мире, так как люто возненавидел ее после нанесенного ему сокрушительного поражения, — тем не менее от всякого вмешательства в дела острова он отказался, не желая повторять столь губительную попытку.
Однажды весенним днем 498 года, вскоре после отплытия одной константинопольской галеры, караульные схватили чужестранца, который попытался пройти в ворота, открытые для приема грузов, оставленных греческими моряками на складах. Это был человек средних лет, бородатый и всклокоченный, одетый в грязную и потертую рясу из грубой шерсти, в кожаных сандалиях на ногах. Он сказал, что спрятался в ожидании, пока уйдет корабль, чтобы его не отправили в Константинополь силой, поскольку является он христианским священником, проповедует веру свою повсюду и желает говорить с королевой Морганой о спасении бессмертной души.
— О чьей душе намерен ты говорить? — с насмешкой спросили воины. — Если о своей, так это будет уместно, ибо ты обрек себя на смерть, оставшись здесь, да только вряд ли нашу королеву заинтересует столь жалкий предмет. А вот о ее душе рассуждать совсем неуместно, для тебя во всяком случае, ибо что может поведать о ней самой или о любой другой вещи подобный тебе таракан? Чему собираешься научить ты высочайший ум из всех, которые когда-либо существовали на земле? Но желание твое исполнится, ибо ты предстанешь пред ней, чтобы она решила твою судьбу, хотя радоваться этому тебе конечно же не стоит.
Они послали во дворец гонца, а потом отвели священника в тронный зал, где ожидала Моргана. Его поставил на колени перед королевой. Он не сводил с нее глаз, онемев от ее красоты и исходившей от нее странной, зловещей и властной силы. Она лишь взглянула на него, но ее зеленые глаза сверкнули таким холодным и острым блеском, словно то был ледяной меч, который пронзил ему душу и лишил всякой способности сопротивляться.
— Королева Моргана, — слабым голосом произнес он, — в тебе есть нечто дьявольское, ибо наставником твоим был сын дьявола и ты, подобно Сатане, наделена чудодейственной красотой — той красотой князя ангелов и света, которая отчасти сохранилась и у князя тьмы. Я хотел и хочу привести тебя к Богу, но сейчас, увидев тебя, сам не знаю, впал ли я в грех самомнения, забыв о скудости своего ума, малой своей власти и грубом красноречии, или же неукоснительно следую вере своей, которая внушает мне, что Бог сумеет поговорить с тобой даже при посредстве столь глупого толмача? Колебания эти подтверждают, сколь жалок мой человеческий удел, хоть и был я озарен видением абсолюта.
Моргана иронически улыбнулась.
— Попытайся все же, — сказала она. — Риторика твоя, быть может, и неуклюжа, как ты сам беспощадно выразился, но она не лишена расчетливости, ибо своим кратким вступлением ты добился того, что я не стану сразу выносить тебе смертный приговор. Встань. Обвиняют себя на коленях, но говорят стоя.
Воины слегка отодвинулись от священника, и тот поднялся на ноги.
— Чем обладаешь ты, королева Моргана? — сказал он. — Несравненными умом и красотой, властью и познаниями? И что же ты творишь с ними? Ум твой пребывает в рабстве у неслыханной гордыни, которая побуждает тебя бороться с Богом на равных или отрицать Его существование и культ, признавая существование и культ одной лишь Морганы. Твоя величественная красота покорно служит тирану — плотскому наслаждению, ввергающему тебя в бесчисленные, постыдные и грязные связи. Власть твоя, словно малое дитя, подчиняется необузданности твоей: закон твой позволяет тебе губить тела и развращать души людей, как если бы ты была своенравным творцом, который не знает иных правил, кроме произвола своих прихотей. Что же до твоих познаний, они вскормлены твоей гордыней и одновременно питают твою печаль. Внемли словам Екклесиаста: «…вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые прежде меня были над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[9]. А если бы ты и сотворила нечто доброе с помощью даров своих, разве не следовало бы считать их в высшей степени относительными, взглянув на них направленным к единому восприятию двойным взором, который видит как тленную реальность, так и вечный идеал? Ибо эти дары относительны лишь в силу того, что принадлежат материи, и только идеал, бросающий вызов времени и находящийся вне времени, воплощает абсолют, сотворенный Богом. Ум угасает. Красота вянет. Власть, сколь бы ни была велика, исчезает — свидетельством тому служит падение Римской империи. Познания же — усвоенные от наставника или почерпнутые из книг — не более чем дрожащий огонек тусклой лампы посреди бесконечного мрака Вселенной, которую может осветить лишь вера, вера в абсолютное познание, принадлежащее на веки вечные только одному Богу. Поэтому я заклинаю тебя верить, королева Моргана. Верить, что грех гордыни — первейший из твоих грехов, ибо стал он причиной всех порожденных им грехов человеческих — был искуплен муками Христа. Верить, что основанные на гордости ум и власть — ничто в сравнении с милосердием, верить, что величайшее наслаждение плоти — ничто в сравнении с наслаждением души, которую дарует чистая любовь, несравненная и противостоящая плотским утехам. Верить, что должным образом осмысленное познание ведет не к тленному мерцанию, но к свету живому — то есть к вере. Верить, наконец, что смерть вызывает не отчаяние, а радость, ибо означает не распад бренной материи или видимости, но рождение вечной души — или сущности. Заклинаю тебя верить. Ты враждебна не столько Богу и человеческому роду, сколько самой себе, и я хочу спасти тебя от другого абсолюта — одиночества, муки и отчаяния в вечности ада. Ибо он гораздо хуже того абсолюта исчезновения и небытия, который тебя страшит.