— Ты богохульствуешь, королева Моргана! — вскричал священник. — Но пусть грех твой ляжет на меня, ибо себя я виню в том, что плохо защищал священную доктрину, себя виню в том, что прогневил душу твою вместо того, чтобы смягчить ее и показать ей всю сладость раскаяния.
— В таком случае на колени! — сказала Моргана. — На колени, ибо так должен стоять тот, кто обвиняет себя.
Священник упал на колени и склонил голову.
— Просвети же меня, — вновь заговорила Моргана. — Ты будто бы снял с моей так называемой души то, что именуешь грехом. Однако мне кажется, что произнесенные мной слова порождены моим рассудком, моим разумом, обиталищем сознания моего и мыслительных способностей. Благодаря своим исследованиям я убедилась, что обиталище это находится в мозгу — органе внутри головы. Там ли обитает и душа? И душа есть высшее проявление сознания, которое выражает себя, подобно любой мысли, в словах? Отражается ли подобие души и человека, которое ты назвал истинной и вечной сутью, в зеркале разума? Если отражается, значит, душа находится в мозгу. Если нет, то где она? И если она не зависит от рассудка, как не зависит, по утверждению твоему, от тела, зачем карать ее за мысли, порожденные рассудком и высказанные ртом?
— Душа человека везде и нигде. Она использует порожденную рассудком мысль, произнесенное ртом слово, возникший в сердце порыв, чтобы рассказать о себе другому — другим душам, который точно так же отвечают ей. Но не зависит она от использованных ею средств.
— Но сами эти средства не могут быть независимыми от нее, поэтому они свидетельствуют о ней, верно?
— Да.
— Что ж, посмотрим.
И Моргана обратилась к стражам:
— Привяжите его к столу для вскрытия, и пусть голова будет так же неподвижна, как все тело. Затем уходите.
Они направились в медицинскую залу. Воины, исполнив ее распоряжение, удалились. К этому времени Моргана подготовила острый стилет, сверло, пилу, ножницы и деревянный молоток. Потом она дала священнику наркотический отвар из белого мака, который ей привозили с далекого Востока через Константинополь: она использовала его, чтобы облегчить страдания своих больных или раненых подданных, а также в ходе опытов по вивисекции, когда не требовалось изучать болевые ощущения, ибо бессмысленная жестокость ей всегда претила. Вскоре священник заснул. Моргана надрезала в нескольких местах кожу под волосами и с величайшей осторожностью произвела трепанацию, обнажив отдельные участки мозга так, чтобы не задеть его. Затем она подождала, когда священник выйдет из сонного оцепенения. Очнувшись, он сказал, что ему больно и становится все больнее. Боль действительно нарастала по мере пробуждения его органов чувств. Он сказал также, что готов страдать во имя Бога и ради искупления грехов Морганы. Когда ей показалось, что сознание священника полностью прояснилось, она взяла металлический стержень с закругленным и отполированным до блеска концом, которым стала надавливать на отдельные точки мозга. Результат ошеломил и в некоторой степени устрашил ее. Поведение священника разительно менялось в зависимости от избранной точки и силы надавливания. За приступами безумного гнева следовала вспышка бурной радости, неистовое отчаяние превращалось в похотливое возбуждение — и все это выражалось криками, безудержным потоком слов, непристойной бранью в адрес Морганы и обличениями Бога, кощунственными проклятиями, яростным желанием властвовать, повелевать и убивать без разбора. И Моргане казалось, что перед ней внезапно разверзлась адская бездна угнетенного рассудка — еще более страшная, мерзкая и безбожная потому, что скрывалась под личиной кротости, целомудрия и веры, усвоенными насильно, противно законам разума и природы. Она подозревала, что материю никогда нельзя полностью подавить и можно лишь усыпить ее — и чем дольше длится сон под воздействием наркотических средств разума, тем яростнее и разрушительнее оказывается пробуждение. И еще видела она перед собой то, о чем всегда догадывалась и чего больше всего боялась: именно материя порождала рассудок и тем самым держала его в заложниках, поскольку независимость мысли была нерасторжимо связана с состоянием плоти, а жизнь разума ограничена продолжительностью существования тела. И тогда она прекратила опыт, а священник, сознавая, как вел себя и что говорил, разрыдался от отчаяния.