— Отдай ей это, — приказал Артур.
— Но, государь, все, что дарят девкам, принадлежит мне, ведь я несу расходы по их содержанию и плачу им жалованье. Таков закон моего дома.
— Ты думаешь, что закон твоего дома выше закона Логриса? Ты думаешь, что закон Мерлина и Круглого Стола не должен царить повсюду, пусть даже речь идет о лупанарии? Закон же гласит так: если эти женщины твои рабыни, ты не имеешь права торговать их телом. Если они свободны, тебе причитается лишь часть — малая часть — их доходов в уплату за кров и пищу. И ты не можешь отдавать им какие бы то ни было приказы, ибо ты не господин их, а всего лишь хозяин дома, где они нашли приют. Однако я заметил, войдя сюда, что ты ведешь себя иначе. Ты вне закона. Повелеваю тебе покинуть это место и изгоняю тебя из Логриса. Будь доволен, что избежал каторжных галер. Гавейн!
— Да, государь?
— У тебя есть золотые?
— Да.
— Дай их мне.
Гавейн насыпал в подставленную ладонь Артура горсть монет, и король швырнул их в гиганта, над которым они пролились шумным дождем.
— Подбери. Отдай женщине браслет и убирайся.
В глазах хозяина борделя сверкнула ненависть. Совершенно потеряв голову и поддавшись необузданной ярости, он выхватил меч и ринулся на Артура, который не стал вынимать свой: искусный во всех боевых приемах, он легко уклонился от удара, и его кулак опустился на голову противника. Тот рухнул на пол. Затем, с трудом встав на ноги, подобрал браслет и меч.
— Держи! — сказал он женщине. — Забирай подарок короля. Я его уже не отниму, потому что мне на этом свете не жить.
Она протянула руку. Но он, вместо того чтобы отдать браслет, занес над ней острие. Стоявший рядом Гавейн одним гибким движением всего тела выхватил меч и нанес по основанию шеи удар такой силы, что голова слетела с плеч.
— Фу! — молвил Гавейн. — Эта башка выглядит совсем не аппетитно, и, на мой вкус, ее не дожарили.
Артур повернулся к женщине, которая, преодолев отвращение, вырвала браслет из скрюченных пальцев мертвеца. Она показалась ему красивой, но сходство с Морганой пропало напрочь, и он подивился, сколь сильным было исчезнувшее теперь наваждение.
— Отдаю тебе этот дом, — сказал он ей. — Соблюдай закон Логриса. Знаю, что ты его не нарушишь, поскольку сама изведала жестокость другого закона. Подбери золотые монеты. Если у убитого есть наследник, уступи их ему в возмещение ущерба. Если нет — раздели их со своими товарками.
Подойдя к нему, она шепнула:
— Увижу ли я тебя вновь, государь?
— Возможно. Почему ты спрашиваешь?
Она заколебалась, словно страшась собственной дерзости.
— Потому что я люблю тебя, государь.
— Я вернусь. И наваждение тоже.
Она не поняла. Артур обратился к молодому аристократу, который жестоко и развратно обошелся с одной из девок:
— Ты со своими друзьями отнесешь труп к морю и бросишь в волны, ибо этот человек был осужден на изгнание и, даже будучи мертвым, не имеет права на погребение в земле Логриса.
Побледнев, они безмолвно поклонились. Гавейн схватил за волосы отрубленную голову и бросил ее им.
— Башку не забудьте! И действуйте украдкой, как убийцы, не попадитесь на глаза патрульным.
Он двинулся следом за королем, который уже ступил за порог. Они стали медленно подниматься к замку. Артур издал смешок, лишенный радости.
— Славное начало полноправной власти! — сказал он. — Закон Логриса и правосудие Круглого Стола торжествуют в лупанарии… Мерлин гордился бы мною.
— С какого-то конца нужно начинать, — сказал Гавейн. — И часто нижний имеет свои преимущества. От лупанария к империи! В этом скромном, но неуклонном восхождении есть и очарование, и логика.
Артур невольно улыбнулся.
— Неужели в этой безумной голове нашла пристанище философия? Некий взгляд на мир или какой-то принцип, способный преобразить его?
— Это было бы тяжкой задачей для самого Мерлина. У меня есть только один принцип, и философия моя проста, государь. Мудрецы, подобные Мерлину, Моргане или тебе, всегда все усложняют. Они вопрошают: в чем первопричина жизни, которая помогла бы нам понять природу смерти? Или же спрашивают: диалектика жизни и смерти относится к явлениям божественным или механическим, и, поскольку этот великий закон служит первопричиной всех других законов, являются ли они объектом метафизики или манипуляций шарлатана? Я же воспринял атараксию[10] Зенона и Эпикура не как конечную философскую цель всего существования, но как принцип: если жизнь и смерть мне равно безразличны, все становится простым. Следовательно, не имеет значения ни мудрая, ни безумная голова. Безумная лучше — она забавнее. Я постиг атараксию в битве при Бадоне и над телом моего отца поклялся, что отныне не буду принимать всерьез ни жизнь, ни смерть.