Элак взобрался на холм, убедился, что я действительно там, добежал до землянки и рассказал о своей удаче остальным. Было решено взять меня в плен и наутро принести в жертву. Рассыпавшийся нож придал делу новый оборот — меня сочли подарком богов... пусть явленным в недочеловеческом обличье «большого», да еще и мальчишки, но все равно подарком.
Мне не хотелось бы, чтоб банши предстали этакими умственно неполноценными детьми; впрочем, сказать о них «как дети», значит многое объяснить. Однако уж отсталыми-то назвать их никак нельзя. Напротив, они чрезвычайно сообразительны, быстро запоминают и наделены огромным запасом инстинктивного знания, которое впитывают с молоком матери.
Просто банши считали, что все потребное для жизни — солнце и дождь, оленей для охоты и траву для овец — дают «Родители»: Земля-богиня и Луг-солнце. Сила их веры была такова, что они принимали окружающий мир как безусловную данность.
В этом мире не было ничего невозможного. Небо могло внезапно превратиться в камень, реки — в серебро, а горы — в золото; под холмами дремали, свернувшись в кольца, драконы, великаны храпели в глубоких подземных пещерах, человек мог быть человеком, а мог быть богом или тем и другим вместе. Из ниоткуда могла возникнуть облачная рука и разбить нож, направленный в сердце их долгожданной жертвы. Раз так, это все надо принять. Означает ли это неполноценность? Не диво, что при такой вере они, раз приняв Истину, пронесли ее в сердце далеко-далеко.
Глава 6
Я думал, что мы вернемся домой и меня отпустят. Не тут-то было. Живой дар богов еще лучше, чем жертва. Никто не собирался меня отпускать. Может быть, позже, когда я исполню то, ради чего послан. А до тех пор нечего и думать.
Это мне недвусмысленно объяснили, когда на следующий день я попытался покинуть землянку. Я сидел у двери и, выждав момент, когда никто не смотрел на меня, просто встал и начал спускаться с холма. Я успел сделать шагов десять, прежде чем Ноло кликнул собак. Те, угрожающе скалясь и подвывая, окружили меня и заставили вернуться на место.
Дни ползли медленно, и на сердце у меня становилось все тяжелее. Мои близкие где-то в этих холмах ищут меня, беспокоятся. В ту пору я еще не мог увидеть их мысленным взором, но на расстоянии ощущал тревогу былых спутников и чувствовал, как им плохо. По ночам я горько рыдал на соломе, вспоминая о тех неприятностях, что причинил матери, и о тяготах, что ей приходится из-за меня сносить.
Великий Свет, молился я, прошу, услышь меня! Утешь их, дай им знать, что я жив. Обнадежь их, пусть знают, что я вернусь. Дай им терпение ждать, крепость духа, чтоб выдержать ожидание. Дай им силу перебороть усталость.
Молитва эта надолго стала моей поддержкой. Да, нередко я шептал ее со слезами. Спустя четыре дня глубоких раздумий Герн-и-фейн взяла меня за руку, усадила на камень возле своих ног и начала говорить. Я не понимал ни слова, но слушал внимательно и вскоре начал различать определенный ритм. Время от времени я кивал, чтобы показать свое усердие.
Она собрала лицо морщинками, обвела рукой подземное убежище, все и всех в ней.
— Фейн, — произнесла она несколько раз подряд, пока я не повторил за ней.
— Фейн, — сказал я, улыбаясь. Улыбка сотворила чудо. Подземные жители — веселый народ, улыбка у них означает гармонию с жизнью, и в этом они правы.
— Герн-и-фейн, — произнесла она затем, ударяя себя в грудь.
— Герн-и-фейн, — повторил я, потом сам ударил себя в грудь и сказал: — Мирддин. — Я нарочно употребил кимрскую форму своего имени, надеясь, что так будет ближе к их речи. — Мирддин.
Она кивнула и несколько раз повторила слово, радуясь, что дар богов оказался таким смышленым. Она указала по очереди на соплеменников, занятых своими разнообразными делами. «Вриса, Элак, Ноло, Тейрн, Беона, Рилла...». Я старался повторять за ней, и поначалу мне это удавалось, но потом она стала называть неодушевленные предметы — землю, небо, холмы, облака, реку, камни, — и я сбился.
Так закончился первый урок, положивший начало череде дней, когда я внимал Герн-и-фейн, как некогда Давиду и Блезу.
Вриса тоже взялась за мое воспитание. Первым делом у меня забрали одежду, а взамен выдали шкуры. Я испугался, пока не увидел, что она аккуратно сложила мои вещи в отдельную корзину и подвесила ее под потолочной балкой. Может быть, я уйду нескоро, но по крайней мере в своей одежде. Потом она вывела меня наружу, без умолку щебеча, поминутно обнажая в улыбке белые зубы и приговаривая: «Мы тебе рады, большой-прибыток. Ты теперь семья».