Люди-большие вытаращили глаза, как будто я вырос из земли прямо у их ног. Вождь крепче сжал меч и буркнул:
— Женщина умерла, и ее закопали. Я вернулся за золотом.
— Езжай назад, — сказал я. — Если думаешь мстить тем, кто тебе помог, то поделом будешь наказан. Возвращайся к себе, ничего ты здесь не получишь.
Его тупая морда скривилась в мерзкой ухмылке.
— Я получу и золото, и твой длинный язык в придачу, ублюдок!
— Тебя предупредили, — сказал я и глянул на остальных. — Вас всех предупредили.
Те были поумнее или просто трусливее вождя. Они что-то забормотали себе под нос, складывая пальцы для защиты от дурного глаза.
Вождь расхохотался во всю пасть.
— Я тебя выпотрошу, как селедку, и удавлю твоими же кишками, молокосос! — объявил он, направляя острие меча мне в горло.
Элак напрягся, готовый прыгнуть. Я остановил его рукой. Острие, черное от запекшейся крови, придвигалось все ближе. Я обратил взор на зазубренное лезвие и представил жар, в котором его ковали, представил раскаленный докрасна кусок железа в горниле.
Острие засветилось — сперва тускло, потом все ярче и ярче. Алая полоса расширялась по лезвию к рукояти.
Вождь терпел, сколько хватило мочи, и за свое упрямство поплатился обожженной ладонью. Его вой прокатился по долине.
— Убейте его! — кричал он; красная кожа на руке уже пошла волдырями. — Убейте!
Его спутники не двинулись с места — их мечи тоже раскалились. Пряжки на поясах, кинжалы и браслеты стали обжигающе горячими.
Лошади приплясывали на месте, сверкая белками глаз.
— Убирайтесь отсюда и никогда больше не приходите. — Голос мой был спокоен, хотя сердце бешено колотилось.
Один из всадников развернул лошадь и хотел уже скакать прочь, но предводитель был упрям, как бык.
— Ни с места! — Лицо его почернело от гнева и досады. — Ты! — заорал он на меня. — Я тебя убью! Я...
Мне ни разу не доводилось видеть человека в такой ярости. Позже привелось — раз или два, но тогда я не знал, что от сильного гнева можно и помереть.
Вождь начал давиться, слова рыбьей костью застряли у него в горле. Задыхаясь, он ухватился руками за шею и, выкатив глаза, сполз с седла. Он был уже мертв, когда его тело коснулось земли.
Всадники лишь раз взглянули на мертвеца и, поворотив коней, унеслись прочь, оставив его лежать.
Когда они ускакали, Элак повернулся ко мне и заглянул в глаза. Он молчал, но вопрос читался ясно: “Кто ты? И что ты?”
Ноло присел на корточки рядом с телом и вымолвил тихо:
— Он мертв, Мирддин-прибыток.
— Взвалим его на лошадь, пусть сам возвращается домой, — предложил я.
Мы не без труда перекинули тяжелое тело через седло и, чтобы оно не соскользнуло, привязали запястья к лодыжкам, потом развернули бедную клячу, хлестнули ее по крупу, и она затрусила вослед товаркам. Я помолился за упокой его души — во мне не было ни ненависти, ни презрения. Мы проводили лошадей взглядом и вернулись в убежище. Элак и Ноло бежали впереди, так не терпелось им поведать о происшедшем.
Услышав их рассказ, Вриса и Герн-и-фейн взглянули на меня понимающе. Герн-и-фейн подняла руки над моей головой и пропела мне победную песнь. Вриса выразила свое одобрение по-другому: обняла меня и поцеловала. В тот вечер я сидел за ужином рядом с ней, и она кормила меня из своей миски.
Глава 7
На севере шел снег. Холодными беспросветными днями и долгими черными ночами под завывание вьюги я сидел у огня возле Аног Герн-и-фейн и внимал ее поучениям. Она наставляла меня в древней науке земли, огня, воздуха и воды, которую люди в своем невежестве зовут колдовством. Я усваивал на лету — учить Герн-и-фейн умела, и науку свою любила не меньше, чем Давид и Блез.
Тогда я и стал видеть. Все началось с горящего торфа в очаге, с красивых вишневых и золотых языков. Не все ведуньи это умеют, но Герн-и-фейн могла, глядя в огонь, различать очертания вещей. С той поры, как она разбудила во мне эту способность, мы часами просиживали вместе, наблюдая за пламенем. Потом она спрашивала, что я видел, и я отвечал.
Вскоре стало ясно, что я зорче ее.
По мере того, как росло умение, я почти научился вызывать желаемые образы. Почти. Тем не менее как-то ночью я видел мать. Это было и радостно, и неожиданно. Я, не отрываясь, смотрел в пламя, опустошив свой мозг для грядущих образов и в то же время мысленно устремись к ним. Рассказать об этом невозможно. Герн-и-фейн описывала так: «Словно набираешь воду из ручья или убеждаешь робких зимних жеребят спуститься с холмов».