Увы, ответ пришел много позже.
Впрочем, я ничего бы не смог изменить. Я сроднился с Племенем Сокола и давно оставил мысль о побеге, утвердившись, как и Герн-и-фейн, в мысли, что все это предопределено. Может быть, они ошибались, и не я был послан в дар им, а они мне. И, действительно, то, что я здесь узнал, сослужило мне в жизни большую службу.
Непросто описать мою жизнь среди Сокольего народа. Даже мне произнесенные слова кажутся пустыми, тусклыми подобиями кипучей реальности, которая доселе жива в сердце. Я вспоминаю краски: осенняя медь папоротника; весенний царственный пурпур на склонах гор; зелень, нежная и свежая, как на заре творения, и сочная, как бо- жественная идея; мириады оттенков синего в небе, море, бегущей воде ручья; несравненная белизна только что выпавшего снега; серость нависших туч; непроглядная чернота раскинутых крыл ночи...
И еще: лучезарные дни безмерного света и радости; звездные ночи глубокого-глубокого сна; времена года сменяют друг друга в отведенные сроки, и каждый миг соразмерен и запечатлен в душе; земля медленно проходит неизменный круг рождений и смертей, веря в Создателя, исполняя свое древнее и чтимое обетование.
Великий Свет, я не мог бы любить тебя больше, чем в то время.
Ибо я видел, я разумел. Я видел порядок творения, понимал ритм жизни. Обитатели холмов жили близко к порядку, лад был у них в крови. Им не было надобности его понимать: он был в них, как и они — в нем, но через них я научился его чувствовать, через них приобщился к этому ладу.
Братья мои, родичи! Долг мой вам неоплатен, но знайте, что я вас не забыл. И, покуда люди помнят старые сказки, покуда у слов есть смысл, вы будете жить, как сейчас живете в моем сердце.
Я пробыл в Сокольем Племени еще год — зиму, весну и лето, Бельтан и Лугназад, после чего понял, что пора возвращаться к своим. Дни стали укорачиваться, и меня обуяло беспокойство. Под ложечкой сжималось, стоило лишь взглянуть на юг, сердце трепетало при любой мысли о доме, и по коже пробегал легкий зуд ожидания, что в далеких чертогах будущего жизнь моя обретает форму и кто-то где-то ждет, чтобы я появился.
Все эти ощущения я переживал молча, но Герн-и-фейн понимала это. Она видела, что время мое на исходе, и как-то после ужина позвала меня на воздух. Я взял ее под руку, и мы молча поднялись к каменному кругу на вершине холма. Она, сощурясь, посмотрела на вечернее небо, потом на меня.
— Мирддин-брат, ты уже мужчина.
Я ждал, что она скажет дальше.
— Ты покинешь фейн.
Я кивнул:
— Скоро.
Она улыбнулась так ласково и печально, что душа моя всколыхнулась от нежности.
— Иди своей дорогой, прибыток моего сердца.
Слезы выступили у меня на глазах, в горле застрял комок.
— Я не могу уйти, не услышав твоей песни, Герн-и-фейн.
Ей это польстило.
— Спою тебе на дорожку, Мирддин-прибыток. Особую песню спою.
Она начала сочинять ее в ту же ночь.
На следующий день ко мне подошла Вриса. Она поговорила с Герн-и-фейн и решила сказать, что все понимает.
— Ты был бы хороший муж, Мирддин-брат. Я хорошая жена.
Верно, она была бы прекрасной женой любому мужчине.
— Спасибо, Вриса-сестра. Но... — Я перевел взгляд на южные холмы.
— Надо возвращаться в землянку людей-больших, — вздохнула она. Потом, взяв мою руку, поднесла ее к губам, поцеловала и положила себе на грудь. Я почувствовал, как бьется сердце под мягкой и теплой плотью.
— Мы живые, Мирддин-брат. Мы не люди-небесные и не Древние, у которых нет жизни. Мы плоть, и кость, и дух — первые дети-прибыток Матери... — Она печально кивнула, прижав мою руку обеими ладошками. — Теперь ты это знаешь.
Я никогда и не сомневался. Она была так прекрасна, так полна жизни, настолько принадлежала своему миру, что я почувствовал соблазн остаться и стать ее мужем. Очень может быть, я так и сделал бы, но моя дорога вела прочь, и я уже видел себя на ней.
Я поцеловал Врису, и она улыбнулась, отбросив черную прядь.
— Ты всегда будешь в моем сердце, Вриса-сестра, — сказал я.
Тремя днями позже мы справляли Самайн, Ночь мирного пламени, и благодарили Родителей за удачный год. Когда луна взошла над холмом, Герн-и-фейн зажгла костер в каменном кругу, и я увидел огни на других вершинах. Мы ели жареного ягненка с диким луком и чесноком, много говорили и смеялись, я спел песню на родном языке — все были в восторге, хотя ни слова не поняли. Мне хотелось оставить им хоть что-то свое.
Когда я закончил, Герн-и-фейн встала и три раза медленно обошла костер по ходу солнца. Потом она встала надо мной и простерла руки над моей головой.