Комнату освещали не только электрические лампы в убогих самодельных абажурах, но и множество свечей, расставленных на огромном алтаре. Сам алтарь я не мог как следует разглядеть, так как все окна на фасаде дома были заклеены газетами и комната утопала в сумерках. К тому же меня больше интересовали люди.
Эрон взял старый стул с плетеной спинкой и устроился на нем рядом с кроватью, источавшей запах болезни и мочи.
Все стены в комнате были сплошь заклеены газетами и большими яркими изображениями святых. По потолку расползлись трещины, вниз свисали хлопья облупившейся краски, грозившие вот-вот свалиться нам на голову. Только на боковых окнах висели портьеры, но и там в рамах вместо разбитых стекол виднелись газетные лоскуты, заменявшие разбитые стекла.
– Мы пришлем вам сиделок, Большая Нанэнн, – сказал Эрон с искренней добротой. – Простите, что так долго не приезжал. – Он подался вперед. – Вы можете мне абсолютно доверять. Мы пошлем за сиделками, как только выйдем отсюда.
– О чем это вы? – спросила старуха, утопая в пышной подушке. – Разве я просила... кого-то из вас... приехать?
Она говорила без французского акцента, удивительно молодым голосом, низким и сильным.
– Меррик, посиди со мной немного, chйrie[Дорогая (фр.).], – сказала она. – Успокойтесь, мистер Лайтнер. Никто не просил вас приезжать.
Она подняла руку, но тут же уронила – словно ветка упала на ветру, безжизненная, сухая. Пальцы скрючились, царапнув платье Меррик.
– Видишь, Большая Нанэнн, что купил мне мистер Лайтнер? – заговорила Меррик, разводя в стороны руки и демонстрируя новый наряд.
Только тут я заметил, что она нарядилась в свое лучшее платье из белого пике и черные лакированные туфельки. Короткие белые носочки смотрелись нелепо на такой развитой девушке. Впрочем, Эрон все еще видел в ней только невинного ребенка.
Меррик наклонилась и поцеловала маленькую голову старухи.
– Больше не волнуйся за меня, – сказала она. – Мне с ними хорошо, Большая Нанэнн, как дома.
В эту секунду в комнате появился священник – высокий сутулый старик, как мне показалось, ровесник Нанэнн. Он еле передвигал ногами и казался совсем тощим в своей длинной черной сутане, широкий кожаный пояс болтался на костях, с него свисали четки, мягко постукивавшие при каждом шаге.
Он не обратил на нас внимания, а только кивнул старухе и тут же исчез, не проронив ни слова. Какие чувства у него мог вызвать алтарь слева от нас, устроенный прямо у стены, я не мог догадаться.
Меня вдруг охватило беспокойство, не попытается ли он помешать нам – из добрых чувств, разумеется, – забрать с собою Меррик.
Никогда не знаешь, какой священник, находящийся в подчинении у Рима, мог слышать о Таламаске, какой священник мог опасаться нашего ордена или презирать его. Для всех приверженцев церкви мы, ученые скитальцы, были чужаками, неразгаданной тайной. Заявив о светской природе ордена, пусть и древнего, мы не могли надеяться на сотрудничество или понимание со стороны Римской церкви.
Только когда этот человек исчез, а Эрон продолжил свой вежливый разговор со старухой, я получил возможность как следует разглядеть алтарь.
Он был построен из кирпичей и представлял собой нечто похожее на лестницу, которая завершалась широкой площадкой, предназначенной, скорее всего, для особых подношений. На алтаре длинными рядами выстроились большие гипсовые скульптуры святых.
Я тут же увидел святого Петра, Папу Легбу с Гаити и святого на коне – видимо, святого Барбару, заменявшего Шанго, или Чанго[Шанго – верховное божество негритянской языческой мифологии, повелитель бурь, молний и грома.], в религии кандомбле, которого мы в свою очередь ассоциировали со святым Георгием. Дева Мария была представлена в виде Кармелитской Божией Матери, заменявшей Эзили, богиню вуду, у ног которой лежало множество цветов и горело больше всего свечей, мерцавших в высоких стаканах, так как по комнате гуляли сквозняки.
Был там и черный святой Южной Америки Мартин де Поррес с метлой в руке, а рядом с ним стоял, потупив взор, святой Патрик, от ног которого во все стороны расползались змеи. Всем нашлось место в этих подпольных религиях, сохраненных рабами Америки.
Перед статуэтками были разложены всевозможные маленькие сувениры, ступени ниже тоже были заставлены различными предметами, среди которых стояли тарелочки с птичьим кормом, зерном и какой-то снедью, уже начавшей гнить и источать дурной запах.
Чем дольше я разглядывал алтарь, тем больше подробностей замечал – например, жуткую фигуру Черной Мадонны с белым младенцем Иисусом на руках. Были там многочисленные маленькие кисеты, плотно завязанные, и несколько дорогих на вид сигар в нераспечатанных упаковках – наверное, их берегли для будущих подношений. Но это лишь мое предположение. На краю алтаря стояли несколько бутылок рома.
Это был один из самых больших домашних алтарей, которые я когда-либо видел. Меня не удивило, что некоторые тарелки с едой уже заполнены муравьями. В целом зрелище было неприятным и пугающим, не идущим ни в какое сравнение с тем алтарем, что Меррик устроила недавно в номере гостиницы. Даже во время моего пребывания в Бразилии, когда я поклонялся кандомбле, я не встречал ничего более торжественного и красивого. При виде алтаря я буквально цепенел, а мой прошлый опыт, скорее всего, лишь усиливал впечатление.
Наверное, сам того не сознавая, я прошел в глубину комнаты, поближе к алтарю, оставив позади печальное ложе, дабы не видеть лежавшую на нем больную.
Неожиданно раздавшийся голос старухи вывел меня из задумчивости.
Я обернулся и увидел ее сидящей в кровати, что казалось невозможным при такой слабости. Меррик поправила подушки, чтобы бабушка подольше оставалась в этом положении.
– Священник кандомбле, посвятивший себя Ошала, – обратилась ко мне старуха.
Ну вот, наконец прозвучало и имя моего бога.
Я был слишком поражен, чтобы ответить.
– Я не видела тебя в своих снах, англичанин, – продолжала старуха. – Ты был в джунглях, ты искал сокровища.
– Сокровища, мадам? – переспросил я в полном замешательстве. – Сокровища, да. Но только не в обычном понимании этого слова. Ни в коем случае.
– Я следую своим снам, – говорила старуха, буквально впившись в меня взглядом, в котором читалась угроза, – а потому отдаю тебе свое дитя. Но берегись ее крови. Она потомок многих магов, гораздо более сильных, чем ты.
Пораженный, я буквально прирос к месту, стоя прямо перед старухой.
Эрон давно уже встал со стула и отошел в сторону, чтобы не мешать нам.
– Ты ведь вызывал Одинокого Духа? – спросила она. – Ну что, напугался тогда в бразильских джунглях?
Откуда эта женщина могла столько обо мне узнать? Даже Эрону не была известна вся моя жизнь. Я всегда находил возможность умолчать о своей приверженности к кандомбле, словно это был пустяк.
Что касается «Одинокого Духа», то, конечно, я сразу понял, что она имеет в виду. Тот, кто обращается к Одинокому Духу, призывает к себе чью-то измученную душу – душу из чистилища или привязанную к земле каким-то горем – и просит, чтобы она помогла ему войти в контакт с богами или духами, находящимися в другом царстве. Так гласит старая легенда. Столь же старая, как магия, носящая разные названия в разных странах.
– Да, конечно, ты ведь у нас ученый, – сказала старуха и улыбнулась, обнажив ровные вставные зубы, такие же желтые, как она сама. Взгляд ее оживился. – А что у тебя на душе?
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать это, – потрясенный, выпалил я. – Вы знаете, что я хочу защитить вашу крестницу. Уверен, вы смогли разглядеть это в моем сердце.