В день своего бракосочетания принц не расточает безумных денег на торжественные и скучные пиры, на никому не нужные роскошные празднества, на фейерверки и прочие сумасбродства. Вместо подобных расходов, столь же бесполезных, сколь и возмутительных, он к этому дню велит возвести какое-либо общественное здание, построить мост, акведук, театральную залу, провести дорогу, прорыть канал; их называют тогда его именем. Это благодеяние остается в памяти народа, в то время как никто не помнит о тех неразумных тратах, которые вели лишь к несчастным случаям и гибели людей.[215] Народу, ублаготворенному великодушием принца, не приходится здесь втихомолку повторять древнюю басню,{226} в которой бедная болотная лягушка оплакивает свою судьбу, страшась, что солнце вступит когда-нибудь в брак.[216]
Глава тридцать восьмая
О ЖЕНЩИНАХ
Учтивый человек, который все время столь любезно удовлетворял мое любопытство, продолжал тем же откровенным тоном:
— Надобно вам сказать, что женщины у нас не имеют никакого иного приданого, кроме очарования и добродетелей. Им пришлось, следовательно, совершенствовать свои нравственные качества. Так с помощью законодательства удалось победить страшную гидру кокетства, столь чреватую всяческими причудами, пороками и смешными привычками.
— Как! Никакого приданого? Ваши женщины не имеют собственности? Но кто же тогда женится на них?
— У женщин нет приданого потому, что по природе своей они подначальны тому полу, от коего зависит их сила и слава, и ничто не должно отвлекать их от этой законной власти, уж во всяком случае не столь страшной, как то иго, которое они сами на себя налагали при своей пагубной свободе. Впрочем, никто не остается в накладе: мужчина ничего не получает за женщиной, на которой женится, но зато дочерей своих выдает замуж без всяких затрат. Вы не встретите у нас девицу, кичащуюся своим приданым и словно делающую великую милость супругу, на брак с которым она соглашается.[217] Всякий мужчина кормит женщину, с которой он приживает детей, а она, получая все из рук мужа, более склонна к верности и послушанию; и поскольку закон этот распространяется на всех женщин, ни одной из них это не в тягость. Положение женщины в обществе всецело зависит от положения в оном ее супруга. Совершенно преданные обязанностям, предписываемым их полом, женщины считают за честь подчиняться этим суровым законам, которые одни лишь способны обеспечить их счастье. Всякий гражданин, ничем себя не запятнавший, даже если он занимает самое скромное положение, может притязать на девушку из высших кругов, лишь бы она отвечала на его чувство и при этом он ее не совратил или между ними не было чрезмерной разницы лет. Все граждане, отнюдь не будучи равны между собой, обретают естественное равенство, когда речь идет о столь чистом, свободном и столь необходимом для счастья деле, как подписание брачного контракта. Здесь положен предел и родительской воле,[218] и воле властей. Браки у нас счастливые, ибо узы их не осквернены пагубным своекорыстием. Вы и представить себе не можете, от какого множества пороков и недостатков избавились мы благодаря сему простому закону: нашим женщинам неведомы злословие, ревность, безделие, стремление взять верх над соперницей и прочие недостойные чувства.[219] Они перестали тешить свое тщеславие, они просветили свой разум и взамен богатства обрели кротость, скромность, терпеливость. Игра на музыкальных инструментах и умение танцевать уже не составляют главного их достоинства: они научились быть бережливыми, овладели искусством нравиться своим мужьям и воспитывать детей. Таким образом, имущественное и сословное неравенство (сей губительный изъян всех политических обществ) теряет здесь силу. Самому незаметному гражданину не приходится краснеть перед родиной: он может породниться с самым прославленным, и тот нисколько этого не устыдится. Вместо тех оскорбительных различий, кои приводили лишь к гордыне с одной стороны и ненависти с другой, закон этот насколько возможно объединил между собой людей, предпочитая уничтожить все, что способно сеять раздоры между детьми одной и той же матери. Наши жены подобны женам древних галлов,{227} они приветливы и естественны; мы почитаем их, мы советуемся с ними во всех делах своих. Они не изъясняются на том жеманном тарабарском наречии, что было в ходу у ваших ученых женщин.[220] Они не берут на себя смелость определять степень одаренности того или иного поэта. Они довольствуются здравым смыслом, качеством куда более полезным, чем всякое ненатуральное острословие, сии пустые забавы безделия. Любовь, неиссякаемый источник высоких добродетелей, главенствует над всем и печется о пользе отчизны. Чем больше счастья вкушаем мы в ее пределах, тем она нам дороже. Судите же, сколь мы должны быть ей преданы. Женщины от всего этого, разумеется, выиграли. Вместо пустых и скучных развлечений, которым предавались они из тщеславия, они обрели нашу любовь и наше уважение; в обладании нашими сердцами они черпают более постоянные и чистые радости, нежели в однообразной, утомительной погоне за мимолетными удовольствиями. На них полностью лежит воспитание наших детей, они единственные их наставницы; более вдумчивые и образованные, чем женщины вашего века, они способны полнее наслаждаться радостями материнства!
215
Надобно ли напомнить о страшной ночи на 30 мая 1770 года?{400} Она останется вечным обвинением нашей полиции, которая благоприятствует одним лишь богачам, охраняя варварский обычай ездить в каретах. Ведь именно кареты были причиной этого страшного бедствия. Но если после этого ужасного случая не было даже выпущено строгого предписания, дающего возможность гражданину беспрепятственно пользоваться мостовой, можно ли надеяться на излечение других горестей, более укоренившихся, с которыми труднее бороться? Около восьмисот человек погибло от последствий той страшной давки, а шесть недель спустя об этом уже никто не вспоминал!
216
В одной стихотворной пиесе я прочел такие строки:
Действительно, их требования не имеют границ, и за подвенечное платье августейшей новобрачной, за свадебный пир, за фейерверк, за вышитые простыни на брачном ложе платить будет народ; а стоит родиться наследнику, каждый младенческий крик его тотчас же будет превращаться в новые указы.
217
Одна афинянка как-то спросила жительницу Лакедемона,{402} какое приданое она принесла своему мужу. «Целомудрие», — отвечала та.
218
Какое непристойное, какое чудовищное зрелище являет собой отец, который обивает пороги судов и, понуждаемый неуемной своей гордыней, отказывается отдать дочь мужчине, потому что тайно предназначал ее другому; и при этом еще смеет ссылаться на какие-то гражданские установления, между тем как сам забывает священнейшие законы природы, согласно которым должен быть благодетелем своей дочери, а не мучителем ее. Примечательное и печальное явление сего несчастного века — скверных отцов у нас больше, чем неблагодарных детей. Где источник зла? Увы, он в наших законах!
219
Природа предназначила женщин для ведения дома и такого рода забот, которые одинаковы у всех и везде. Она создала гораздо меньше разновидностей женского характера, нежели мужского. Почти все женщины походят одна на другую. У них одна задача, и осуществляют они ее в любой стране одним и тем же способом.
220
Неразумно поступает женщина, которая по всякому поводу старается выказать свой ум. Ей, напротив, следовало бы употребить все свое искусство на то, чтобы скрыть его. В самом деле, что ищем мы, мужчины, в женщине? Невинность, чистоту, неискушенную открытую душу, пленительную робость. Женщина, блистающая своими знаниями, словно говорит вам: «Господа, полюбите меня, я умна — я сумею быть более коварной, более лживой, более хитрой, чем другая».