— Но контролер финансов,[231] как видно, весьма честный человек? Помните басню о верной собаке,{230} которая была столь добродетельна, что приносила хозяину его обед, никогда к нему не притрагиваясь, но в конце концов все же сожрала его, увидев, что это делают другие. Неужто ваш контролер добродетелен вдвойне и не только другим не дает, но и себе не берет?
— Разумеется. Он не строит себе ни замков, ни дворцов. Он не норовит продвигать на первые государственные должности своих внучатых племянников и прежних лакеев. Он не расточает золото направо и налево так, словно все доходы королевства являются его собственностью.[232] К тому же все те, кому у нас доверены общественные средства, сами никоим образом не имеют касательства до денег. Всякий, кто взял бы у них хотя бы одну монетку, совершил бы страшное преступление. Некоторые свои расходы они покрывают с помощью билетов, собственноручно подписанных королем. В основном же их содержание берет на себя государство; но они не владеют и пядью земли.[233] Они не могут ни продавать, ни покупать, ни строить. Их питают, содержат, увеселяют, им предоставляют жилище — все сословия единодушно способствуют этому. Они входят в лавку торговца сукном, берут сколько им нужно материи и уходят. А тот записывает у себя в книге: «Дано такого-то дня и числа хранителю доходов государства столько-то…». И государство возмещает ему эту сумму. То же происходит со всеми другими торговцами. Вы сами понимаете, что ежели у такого казначея есть хоть капля совести, он будет умеренно пользоваться своим правом; но вздумай он даже им злоупотребить, и то, по сравнению с суммами, которые сии господа стоили вам, мы отнюдь не были бы в накладе. У нас отменены все протокольные книги, которые только и нужны были, чтобы половчее скрыть суммы, похищенные у нации, и, так сказать, узаконивать эти хищения.
— А кто же ваш первый министр?
— Тут и спрашивать нечего. Король, разумеется. Разве может королевская власть быть передана в чужие руки?[234] Так что воинам, судьям; негоциантам надобно лишь действовать через своих представителей. Если же король в случае болезни, отъезда или каких-либо особых обстоятельств вынужден возложить на кого-либо исполнение своих приказов, человек этот непременно должен быть ему другом. Лишь чувство дружбы может заставить взвалить на себя подобное бремя, и лишь наше уважение и доверие придают ему тогда временное могущество. Не требуя себе иной награды, воодушевляемый дружбой короля, он, подобно Сюлли и Амбуазу,{231} не скрывает от своего властелина правды и, верно ему служа, не боится иной раз и разгневать его; он борется с его страстями. Он любит в нем человека в той же мере, как и заботится о славе государя;[235] разделяя его труды, он разделяет с ним и благодарность отчизны, сие самое священное достояние, которое может он оставить своим преемникам, и единственное, о коем он печется.
— Говоря о налогах, я позабыл спросить, устраиваются ли у вас еще те лотереи,{232} куда в мои времена бедный народ вкладывал все свои деньги?
— Разумеется, нет; мы не злоупотребляем подобным образом доверием и надеждами людей. Мы не взымаем с беднейшей части населения сей столь коварно придуманный налог. Измученный своим настоящим, бедняк уповал лишь на будущее и тащил все, что зарабатывал ценою своего труда и бессонных ночей, в это гибельное колесо, ожидая всякий раз, что Фортуна смилостивится над ним и пошлет ему богатство. Но всякий раз жестокая богиня обманывала его надежды. Страстная жажда добиться благосостояния ослепляла его, и хотя было очевидно, что все это мошенничество, человеку до последнего часа его свойственно надеяться, и каждый воображал, что в конце концов счастье ему улыбнется. Ведь это на сбережения нищего люда возведены были все те роскошные дворцы, к дверям коих приходил он за подаянием. Великолепие храмов тоже было делом его рук, а его между тем едва допускали приблизиться к ним. Всем чужой, всюду гонимый, бедняк не мог даже присесть на камень, который сам же обтесывал: под этими сводами, кои по всей справедливости должны были служить ему убежищем, обретались священнослужители, чье ремесло приносило им изрядный доход.
Глава сороковая
О КОММЕРЦИИ
231
Фуке{409} говаривал: «У меня в руках все деньги королевства и прейскурант всем добродетелям!».
232
Всем этим откупщикам, управителям, сборщикам налогов, коих жажда обогащения заставила пожертвовать репутацией честного человека и примириться со всеобщей ненавистью, в голову не приходит употребить свои деньги на добрые дела. Пышностью и роскошью они прикрывают свое происхождение и источник своих богатств; они предаются различным увеселениям, дабы забыть о том, чем они были и что делали прежде. Но самое большое зло не в этом — пуще, чем их самих, богатства эти развращают тех, кто им завидует.
233
Все это пускание по ветру общественных богатств, все эти неумеренные награды, коими осыпаются иные недостойные подданные, все это чудовищное расточительство, которого не знали самые жестокие захватчики, — вот те внутренние язвы, что исподволь готовят гибель государства. Мы знаем из истории, что наиболее умные тираны были и наиболее расточительными. Я где-то читал, что Август бывший владыкой мира, имел сорок вооруженных легионов, которые стоили ему двенадцать миллионов в год.{410} Над этим стоило бы призадуматься.
234
Историю войн можно было бы озаглавить так: «История личных страстей министров». Иной из них только в отместку за слегка задетое самолюбие может с помощью злокозненных переговоров привести к войне с отдаленным и миролюбивым государством.
235
Верность — вовсе не рабская зависимость от воли другого человека. Ее символом считается собака, которая постоянно виляет хвостом, всюду следует за своим хозяином и слепо бежит выполнять всякий его приказ, будь он даже жесток и несправедлив. Я полагаю, что истинная верность состоит не в раболепстве, а в точном соблюдении законов разума и справедливости. Какую истинную верность своему государю обнаруживает Сюлли, разрывая брачное обязательство Генриха IV!{411}