Конечно, турецкая контрразведка знала, каким образом наши разведчики возвращаются домой. Но когда и где – это был для них вопрос вопросов. Особенно – где. И теперь "благодаря" этому сукиному сыну дагестанцу одна из ветвей канала эксфильтрации оказалась "засвеченной". Но самое страшное, что здесь была и моя вина, пусть и косвенная.
Как они на нас вышли? Неужто чеченцы постарались? Очень сомнительно – для них кровавая месть вопрос чести. И перепоручать ее кому-либо они не будут ни под каким соусом. Значит, "воины шариата" отпадают. Тогда кто?
И тут меня осенило, будто по башке дубиной кто врезал. Моб твою ять! Эх, Волкодав, какой же ты после этого ликвидатор-"борзой"?! Ты просто старый, загнанный осел. Не увидеть бревно в собственном глазу, не понять того, что усек бы самый заурядный пацан, толькотолько окончивший нашу спецучебку…
Дерьмо собачье! Мать твою!..
Я ругался сквозь зубы до самого "фольксвагена", не забывая внимательно зырить по сторонам. Я был уверен, что за мной никто не следит (зачем? все и так ясно), но привычка – вторая натура.
Теперь я знал, что утреннее посещение нашего бивака "папашей" с "дочкой" – вовсе не случайная удача турецких контрразведчиков. Скорее это была глупость или самонадеянность руководителя операции, решившего лично убедиться, что птички уже в клетке и нужно только закрыть дверцу. Для таких целей обычно посылают женщину или старушку, а лучше отделение бойскаутов с сачками для ловли бабочек. Выход напрашивался однозначный…
– Ты еще живой? – беззаботно поинтересовался я у Акулы, краем глаза наблюдая за реакцией на мое появление нашего пленника.
Глаза турка остро сверкнули и вновь потухли, едва я посмотрел в его сторону. Артист…
– Фифти-фифти… – вымученно улыбнулся Акула. – Пятьдесят на пятьдесят. Скорее жив, чем мертв. Болит, бля…
– Я тебе "лекарство" принес. Извини, лучшего не нашлось… – С этими словами я всучил ему бутылку виски.
– Спасибо, брат… – Акула жадно прильнул к горлышку и не отрывался, пока не вылил в себя почти половину литровой бутылки.
– Силен… – Я сочувственно улыбнулся; на его месте – тьфу, тьфу! – я выпил бы не меньше. – Пожуем?
– Что-то не хочется…
– Надо! – отрезал я. – Нам здесь еще торчать и торчать. Как самочувствие? – поинтересовался я у турка.
– Бывало и получше… – хмуро буркнул он, изображая отчаявшегося человека.
– Все познается в сравнении. – Я говорил, а сам шарил в нашей походной аптечке. – Иногда то, что казалось самым большим несчастьем в жизни, через некоторое время видится как светлое безоблачное прошлое…
С этими словами я заклеил ему рот лейкопластырем. Турок от неожиданности на некоторое время застыл, выпучив свои и так большие глаза, а затем заерзал и попытался замычать, за что тут же получил от меня по челюсти.
– Зачем?.. – От удивления Акула едва не подавился куском лепешки.
Я быстро приложил палец к своим губам и продолжил:
– Так уж устроен человек… – Я трепался, а тем временем торопливо писал на листке найденного в бардачке блокнота печатными буквами: "Где находится микрофон и радиомаяк?"
Прежде чем показать текст турку, я дал посмотреть мои упражнения в чистописании Акуле. Турецкий язык он знал неважно, но не настолько, чтобы не понять смысл вопроса. Подогретый доброй дозой спиртного, он едва не приложился к челюсти турка с другой стороны, но, наткнувшись на мой взгляд, лишь злобно пробормотал:
– Бля…
Турок прочитал и недоуменно пожал плечами. Я выразил мимикой глубокое сожаление и, достав свою "беретту" с глушителем, кивнул Акуле. Недобро ухмыляясь, от ткнул свой сжатый кулак едва не в лицо Хафызу Нихаду и с демонстративной медлительностью отогнул один палец.
Турок гримасами и ужимками изобразил непонимание и отчаяние. Имей я возможность побиться с Акулой об заклад, то поставил бы весь свой месячный заработок на то, что наш пленник сейчас выдавит и горькую слезу.
Но я только нахмурился, покачал с осуждением головой и снова продемонстрировал ему свой "вопросник".
Как я и предполагал, турок заплакал. Интересно, что за горе ему пришло на ум? Мне было известно, что на сцене некоторые особо одаренные актеры именно так выжимают из себя слезу. Но цедить по капле – это одно, а рыдать едва ли не взахлеб – совершенно иное. А у нашего хитреца слезы лились в два ручья.
Я снова кивнул Акуле. Он опять разогнул палец – уже второй.
Турок задергался, словно паяц, изображая ужас. Правда, при этом плакать он почти перестал – наверное, начал соображать, что воспоминания о горе не идут ни в какое сравнение с тем, что вотвот преподнесет ему действительность.
Тогда я приставил ему к виску пистолет и щелкнул флажком предохранителя. А в это время Акула, гнусно скалясь, медленно-медленно, будто выполняя тяжелую работу, начал разгибать третий палец.
Конечно же турок не выдержал. Он точно знал, кем мы являемся на самом деле, а поэтому иллюзий насчет нашего человеколюбия не питал. Он закивал утвердительно с такой скоростью, что я даже испугался за целость его шеи.
Я убрал пистолет, и турок показал все, что нам было нужно. Оказалось, что, кроме трех микрофонов и мощного радиомаяка, машина была оснащена и космической спецсвязью, искусно замаскированной в тайнике, который находился в передней левой двери "фольксвагена". К сожалению, пользоваться этим чудом радиотехники двадцатого века мы не могли, так как система была жестко привязана к одной волне, и любое ее включение тут же фиксировалось специальными приборами, и разговор записывался, а также локализовались местонахождение радиотелефонной трубки и абонента.
Естественно, я не удовлетворился "чистосердечным" признанием турка, потому что уже знал, кто он на самом деле. Я обшарил машину с таким тщанием, будто от этого зависела по меньшей мере моя жизнь. Хотя, по здравом размышлении, так оно и было. Но больше ничего не нашел. Или турок решил не рисковать и ответил на вопрос чистосердечно, или остальные "жучки" были так хорошо запрятаны, что их можно было отыскать, только разобрав "фольксваген" по винтику.
Сообщив в микрофоны для тех, кто держал нас на прослушке, что не прочь скоротать время под музыку, я врубил радиоприемник и вытащил турка наружу – чтобы побеседовать. Еще раз обыскав его на предмет "клопов", я грубо усадил лже-Нихада на землю, а сам расположился напротив, повосточному скрестив ноги.
– Как твоя "контора" вышла на нас? – отклеив лейкопластырь, спросил я прямо, чтобы не разводить лишний базар-вокзал.
– Эфенди, клянусь Аллахом, меня просто использовали! – жалобно заскулил турок.
И он завел свою волынку. Похоже, этот сукин сын считал нас лохами. Забавы ради можно было подождать, пока он опять не начнет реветь. А что лже-Нихад способен повторить такой трюк еще раз, я совершенно не сомневался. Но, увы, времени было настолько в обрез, что мне казалось, будто я сижу на раскаленной сковородке.
– Заткнись, мать твою! – рявкнул я на него по-русски. – Поговорим как профессионалы. Хватит корчить из себя дурочку.
– Извините, не понимаю… – пробормотал с деланным недоумением турок.
– Азраил, не лепи горбатого. Кругом все свои. – И я изобразил "голливудскую" улыбку; правда, только на миг – веселье в моей душе уже не ночевало недели две.
Едва отзвучала моя последняя фраза, пленник прогнал с лица скорбную мину и сел прямо. Я едва не присвистнул от удивления – на моих глазах происходила метаморфоза, которая при иных обстоятельствах могла бы служить образцом сценического искусства. Лицо турка неожиданно утратило рыхлость, его черты заострились и приобрели каменную твердость, а в застывших немигающих глазах вместо слезной поволоки образовался лед.