– Нет лучше, честнее и красивее девушки на свете, – сказал викарий.
– Очень живая, энергичная особа, – добавила мисс Стерч.
– Как мне будет ее не хватать! – воскликнула мисс Луиза. – Никто так не развлекал меня, как Розамонда, когда я лежала больная с моим несносным насморком.
– Она нас угощала невероятно вкусными ужинами, – вспомнила мисс Амелия.
– Это единственная девочка, которая играла с мальчиками, – сказал мистер Роберт. – Она могла поймать мяч, мистер Фиппен, сэр, одной рукой и скатиться с горки!
– Помилуй бог! – пробормотал мистер Фиппен. – Вот странная жена для слепого человека! Ты сказал, что он слеп, любезный доктор, ведь так? Как бишь его зовут? Вы не будете слишком строго судить меня за мою беспамятность, мисс Стерч? Когда несварение покончило с телом, это отзывается и на умственных способностях. Мистер Фрэнк ведь слеп от рождения? Жалко! Жалко!
– Нет, нет. Он – Фрэнкленд, – ответил викарий. – Леонард Фрэнкленд. И вовсе слепой не от рождения. Не больше года назад он мог видеть почти так же хорошо, как любой из нас.
– Несчастный случай, я полагаю! – продолжал мистер Фиппен. – Извините меня, если я займу кресло? Сидеть, откинувшись на спинку, очень полезно после еды. Значит, с его глазами произошел несчастный случай? Ах, какое наслаждение сидеть в таком удобном кресле!
– Вряд ли это был несчастный случай, – сказал доктор Ченнери. – Леонард Фрэнкленд с рождения был страшно слабеньким. Со временем он превратился в тихого, спокойного, порядочного мальчика – совершенно непохожего на моего сына – очень приветливого и, что называется, легкого в общении. У него оказалась склонность к механике – все это я рассказываю, чтоб дать понятие о его слепоте, – и он, переходя от одного занятия такого рода к другому, стал наконец делать часы. Странное занятие для мальчика, но все, что требовало деликатности прикосновений, терпения и настойчивости, именно и могло развлечь и занять Леонарда. Я, бывало, говорил его отцу с матерью: «Уберите из-под него этот стул, разбейте увеличительные стекла и пришлите его ко мне: я дам ему возможность играть в чехарду и научу пользоваться битой». Только это были напрасные слова. Какое-то время все шло гладко, как вдруг он опять сильно занемог, как я думаю, от недостатка физических упражнений. Как только он поднялся на ноги, то возвратился к своему прежнему занятию – изготовлению часов. Только беда была за плечами. Последней его работой был ремонт моих часов – вот они; идут все так же верно. Я только положил их в карман, как Леонард сказал, что у него сильная боль в затылке, а перед глазами мелькают какие-то пятна. Я посоветовал давать ему побольше портвейну, да заставлять ездить часа по три в день на смирном пони. А они, вместо того, чтобы послушаться, послали в Лондон за докторами, стали растирать ему ртуть за ушами и между лопаток и заперли его в темной комнате. Ничего не помогло. Зрение делалось все хуже и хуже и наконец погасло, как пламя свечи. Мать его умерла – к счастью для нее, бедная, – прежде, чем это случилось. Отец чуть не обезумел, повез его к окулистам в Лондон и в Париж. Все они только и делали, что называли слепоту длинным латинским словом и говорили, что делать операцию бесполезно. Некоторые из них говорили, что это результат длительной слабости, от которой он дважды страдал после болезни. Другие говорили, что у него был апоплексический удар в мозгу. Все качали головой, услыхав о его часовом деле. Так его и привезли домой слепого; и слепым он останется, бедный, добрый юноша, до конца своих дней.
– Ты меня пугаешь, любезный Ченнери, – сказал мистер Фиппен. – Особенно когда излагаешь эту теорию о долгой слабости после болезни. Боже милосердный! У меня такое бывало, да и сейчас я чувствую слабость. Он видел пятна перед глазами? Я вижу пятна, черные пятна, прыгающие черные пятна, прыгающие черные желчные пятна. Честное слово, Ченнери, твоя история меня поразила! Я прочувствовал его слепоту каждым нервом своего тела, уверяю тебя!