Наконец несколько раз повернулся ключ в замке, и Сафонов быстро вошел в переднюю, где увидел перед собою полуодетого мужчину со странным, растерянным видом, с взъерошенными волосами и бородой.
— Вам что угодно? Вы куда? — почти испуганно крикнул хозяин, приподнимая над головой свечу с колеблющимся пламенем.
— Я — доктор, меня сюда прислали! — ответил Сафонов, сбрасывая на стул свою шубу, действуя с самоуверенностыо врача, чувствующего себя хозяином положения везде, где находится больной.
Он вошел в комнату и, обведя взором стены, сразу убедился, что попал туда, куда следует.
Хозяин, вначале, по-видимому, несколько ошарашенный, наконец стал приходить в себя. Он поставил твердо подсвечник на стол, сжал брови и произнес резко и иронически:
— Вы напрасно прете, доктор, сюда, — напрасно расскакались, — вы не туда попали.
Сафонов вздрогнул скорее от недоумения, чем удивления.
— Как не туда? — воскликнул он обидчиво. — Ведь здесь живет, надеюсь, Борис Голиков?
— Да, я — Борис Голиков, — ответил хозяин, и несмотря на все, по-видимому, не ожидал того впечатления, какое произвело его признание на доктора. Сафонов даже отступил <на> шаг назад и с беспокойством во взоре и голосе спросил:
— Вы, вы… вы не больной, не умираете?
— С чего вы взяли? — вскричал Голиков, глядя в полном недоумении на ночного гостя…
— Но меня пригласила сюда ваша мать. Она была у меня в горе, торопила — помилуйте, что за странная мистификация?
— Кто? моя мать? — закричал каким-то странным голосом Голиков. — Доктор, над вами зло посмеялись, — покачал он головой, — это невозможно.
— Но это так, она была у меня — для чего это нужно было…
— Но почему вы уверены, что это моя мать? — воскликнул Голиков.
Сафонов сначала растерялся, но сейчас же произнес горячо, возбужденно:
— Разве это не ваша мать? — указал он на большой портрет старухи на стене.
Голиков стал бледнеть, и глаза его в неописанном, суеверном изумлении остановились на Сафонове.
— Да, это моя мать, — прошептал он упавшим голосом, полный ужасного ожидания, непонятного предчувствия, — но разве она была у вас?…
— Да, она, клянусь вам, ведь я не знал ее раньше… — закричал Сафонов, но не закончил своей фразы, так как бросился к Голикову.
Последний зашатался. Опустившись в кресло, он с искаженным лицом, белый, как снег, простонал:
— Доктор, доктор, ведь моя мать умерла десять лет тому назад…
Сафонов почувствовал, что и он сразу ослабел. У него на миг потемнело в глазах, холод ужаса сковал кровь. Он схватился за стол, чтобы не упасть.
— Господь с вами, это невозможно, — с трудом прошептал он, — невозможно…
А между тем, он видел, что это правда, сразу поверил Голикову, тут не было места лжи. И потому смятение его росло. Еще минута, и он побежал бы отсюда в панике, без оглядки.
Но состояние Голикова было сложнее, видно было, что не одна голая сверхъестественность этого случая сводит его с ума. В экстазе величайшего отчаяния, он уцепился за руку доктора и почти повис на ней, упал на колени.
— Доктор, доктор, не оставляйте меня, спасите…
Его беспримерный ужас пересилил страх Сафонова, который невольно был отвлечен положением Голикова.
— Что с вами, упокойтесь, тут что-то непонятное, может быть… объяснится…
Он говорил первые попавшиеся слова, не веря им, будучи сам в полной растерянности…
— Нет, нет, — лепетал между тем Голиков, корчась в судорогах у ног упавшего в бессилье в кресло Сафонова, — это указание. Как это все страшно, страшно!…
— Что мне с вами делать, умоляю вас! — почти со слезами воскликнул Сафонов.
— Нет, нет, это мой конец, — с смертельной тоской, но убежденно прошептал перекосившимися губами Голиков, — конец моей ужасной, преступной жизни.
— Что вы говорите? — в безграничном удивлении вздрогнуд Сафонов, глядя в упор в лицо Голикову, словно стараясь проникнуть в его тайну.
Тогда, не будучи в силах сдержать себя, в потребности покаяния, Голиков, прижавшись к доктору и приблизив к нему искаженное лицо, стал говорить ровно и тихо, почти без передышки, словно боялся, что не успеет все высказать, и в каждой фразе его сквозили ужас и отчаяние.
— Доктор, я — убийца, страшный убийца. Я всю свою жизнь мечтал посвятить добру, смирению и милосердию, отдать свою жизнь за другого, и потому я — убийца, да, потому.
Наступила короткая пауза. Доктор, пораженный, сидел не шевелясь. Казалось, Голиков прислушивался к гудевшему за окном урагану и затем, вздрогнув всем телом, продолжал: