— Прийма… — бормотала Клюся. — Ах он тварь… То-то он… Ну я ему теперь…
Я ее не слушал. Я слушал скрипку, чей звук пробивался откуда-то еле-еле, но все же отчетливо. Она играла что-то несложное и монотонное, с бесконечно повторяющимися ходами.
— Пошли, — Сумерла вернулась быстро.
Мы спустились по каменной лестнице на два пролета вниз. Клюся злобно шептала под нос, накручивая себя.
Марта играла, точно, но отрешенно, не так, как она играет обычно. Смычок так и носился по струнам. Красива и безмятежна, но как будто не жива. Казалось, единственное, что в ней осталось Мартиного — движущаяся рука со смычком. Музыкальный автомат, а не человек. «Мертвая женщина играет на скрипке», — снова вспомнилось мне.
— Мама? — неверяще спросила Клюся.
И только тогда я увидел вторую женщину, сидящую рядом. Она выглядела не просто мертвой, а давно мертвой. Высохшее как у мумии лицо с запавшими глазами, серые губы-ниточки, серая, как гончарная глина, кожа. И все же — она чуть-чуть раскачивалась в такт музыке.
— Марта! — я решительно двинулся к ней, но между нами встало несколько корявых черных силуэтов. Как их там? Покляпые?
— Я не отдам их, — сказала Сумерла.
— А я тебя и не спрашиваю, — ответил я, примериваясь, с которого начать.
— Они играют для балия, и, как только вода уйдет из крипты, он услышит музыку и пробудится.
— Включите ему радио, — сказал я и врезал первому.
— А он хорош, — сказал знакомый голос, когда я пришел в себя. — Пятерых покляпых завалил. Если бы не Маржак…
В голове плыло, как после нокаута, и я никак не мог сообразить, кто это.
— Оставьте его! — крикнула откуда-то сзади Клюся. — Что вы с ним делаете, уроды сраные?
Ее голос я, кстати, сразу узнал.
— Угомонись, девка, — неодобрительно ответил ей кто-то. — Ишь, вздумала палкой своей махать…
— Да я тебе эту биту знаешь куда засуну?
— Она кусается! — пробасил кто-то сзади.
— Терпи!
— Тьфу, вы хоть иногда моетесь? — злобно сплюнула Клюся. — А я ведь вам верила, Невроз Невдалыч!
— Невзор, Клюся, Невзор Недолевич, — терпеливо ответил директор.
Теперь-то и я узнал голос. Просто не ожидал его тут услышать. Судя по тому, что я видел через цветные круги перед глазами, мы все еще в подземельях. Надо полагать, мне кто-то опять удачно дал по башке. Что-то часто стал получать, старею что ли?
— Антон, я вижу, вы нас уже слышите.
Я секунду подумал, корректно ли ругаться при детях, но потом вспомнил, что Клюсе уже восемнадцать, и высказался.
— Удивительная экспрессия! — оценил Невзор. — Вы закончили?
Я выдал еще пару определений и иссяк. Все-таки легкая контузия сказывается. Чем это меня так?
— Понимаю ваше недовольство, но, увы, это была вынужденная мера. Вы очень склонны к необдуманному насилию.
— А вы — к обдуманному?
— И минимально необходимому, — согласился директор. — Поверьте, я не злой человек. Мои письма должны были дать вам понять необходимость и вынужденность совершаемых действий.
— Значит, все-таки Бабай — это вы?
— Нет, конечно, — скривился он, — какой из меня убийца? Но я один из тех, кто принимает неприятные решения.
— «Совершенное группой лиц по предварительному сговору», — процитировал я.
— Вряд ли нас будет судить суд человеческий, — вздохнул Невзор. — Хотя мы, конечно, ответим по делам своим.
— И зачем все это тогда?
— Мы вынуждены. Принуждены внешней неодолимой силой. Я не в восторге от балия и его нейки, но их приход — меньшее зло по сравнению с тем, что пожирает моих воспитанников, стирая даже сам факт их бытия.
— Так это не вы?
— Для меня это «проблема Авраамова». Я раз за разом приношу в жертву своих детей, но никто не посылает мне агнца.
— Да вы, ебать, страдалец просто! Библейского уровня подлости. И сколько же детишек вы уже отвели на заклание?
— Я не жду от вас прощения или понимания. И я не знаю, сколько. Ведь это нерожденные, они стираются так, словно их никогда и не было. В каком-то смысле так и есть. Это тульпы, порождения страдающего от одиночества разума.
— Все они тульпы? Но чьи? Кто отдаст порождение своей тоски вам?
— Все отдадут. Вам ли не знать, что люди переменчивы в склонностях, и та, кто казалась нужнее воздуха, становится постылой игрушкой… А дети, порожденные одиночеством, взрослея, оказываются не нужны почти всегда. По счастью, тульпы — большая редкость. К несчастью, пять лет назад Стрежев породил их в изобилии. Но даже этот акт творения, доступный немногим, более легок, нежели жизнь с порождением своего разума. А судьба брошенной тульпы крайне печальна.