— Не занудствуй. Можно тебя поцеловать?
— Нет. Никогда не целуйся с мертвыми, Антон. Ты и так перебрал смерти сегодня, бредешь между явью и навью, омыл сапоги в водах реки Смородины. Зато, — светло улыбнулась она, — я смогла с тобой поговорить.
— Это как подсохшую корочку с раны сдирать. Прощай, Анюта. Божешьмой, как же я тебя любил!
— Спасибо, Антон. Дай этой ране зарасти, наконец.
Она встала, раскрыла зонтик и пошла, растворяясь в подсвеченном тумане. И в какой-то момент мне показалось, что она уходит прямо в облака. Но я плохо видел, потому что пытался возместить слезы коньяком.
Я снова брел в тумане с горящей блендочкой в руке. Не ища направления, не глядя на странные картины, открывающиеся мне по сторонам тропы. То черный остов старинного парусника появлялся в просвете, то девочка, кормящая с руки стаю черных птиц, то фигура в плаще со светящимися воздушными шариками в руках, то какая-то женщина, играющая грустную мелодию на стоящем прямо в воде рояле.
Огни приближались, музыка звучала все громче, пока через подсвеченный туман не показалась во всей красе бессмысленно-авангардная фигура все того же фонтана. Похоже, я сделал круг и вернулся. Или это площадь ловко переместилась, навязчиво воткнув себя на моем пути. Я испытывал престранные ощущения — бодрость тела и полная ясность мысли. Мысли о том, что я совершенно упорот и поверх этого здорово пьян. И пьяная часть меня была самой разумной и адекватной, потому что это состояние мне, по крайней мере, привычно.
Пришедший с болот туман затянул площадь плотным одеялом, и казалось, что я дышу паром трясин. Люди вокруг были веселыми, раскованными, шумными и слегка размытыми, появляясь из дымки и скрываясь в ней снова. Шизофреническая багровая луна висела опрокинутой тарелкой, и я окончательно утратил понимание, что я вижу глазами, а что — галлюцинирующим мозгом. Я протанцевал круг с совершенно пьяной, но при этом бодрой и энергичной Лайсой — она вывалилась на меня из тумана, слегка влажное платье облегло фигуру с приятной детальностью. Припала ко мне, положив голову на грудь, обняла крепко — и исчезла в тумане снова. Архелия Тиуновна с котом на правом плече погрозила мне костлявым пальцем. На голове ее была ведьминская шляпа конусом с обвисшими полями.
Я искал и никак не находил Настю. Натыкался то на Оксану, смотревшую на меня влажными глазами олененка Бэмби и норовившую прижаться мягким бюстом, то на неодобрительно глядящую исподлобья мрачную Фиглю, то на Виталика, сидящего за столиком вместе с мертвой сестрой и что-то с ней горячо обсуждающего. Екзархия Олафовна Денница, азовка из магазинчика, одетая пышно и старомодно во что-то черное и кружевное, обдала меня резким, как керосин, запахом парфюмерии и презрением.
— Куда блендочку дел, странь скудатая? — спросила она, оглядывая меня брезгливо. — Умурзился весь.
Я только руками развел — и правда, куда дел? Не помню. И выгляжу не очень, весь в грязи болотной. Порчу людям праздник.
Люди мелькали мимо меня вереницей знакомых и незнакомых лиц, появляясь из тумана и пропадая в нем снова. Элина в изящной шляпке, вычурном платье и с рисунками на щеках строго сказала, что я упустил свой шанс хоть раз в жизни стать частью чего-то действительно значимого. На что я рассеянно ответил, что я не деталька «Лего», чтобы быть частью чего-то. Мне было плевать, я нарезал круги в тумане в поисках дочери. Развеселая поддатая троица красивых девчонок схватила меня под руки и увлекла в быстром танце. Проскакав с ними круг и получив тройной горячий поцелуй, пахнущий вином и гвоздикой, я, глядя, как они, обнявшись и хохоча, исчезают в тумане, сообразил, что это были Нетта, Аркуда и Герда, а значит — глинтвейн все еще действует.
Музыка оборвалась резко, обрушившись тишиной в туман.
— Полночь, — сказал мертвый Невзор Недолевич, взяв меня ледяной рукой за локоть.
Он неприятно присвистывал перерезанным горлом, из-за чего выходило слегка невнятно.
— Пожалуйста, не дай им сделать с детьми то, что они задумали, — проговорил он с трудом, зажимая разрез ладонью, — ни тем, ни другим.
Я стряхнул мертвую руку и пошел к сцене. Там на возвышении рассаживался симфонический оркестр. Впереди у самой рампы стояли две женщины со скрипками. В отличие от фрачно-платьичных оркестрантов, они были в грязноватых, болотного цвета плащах с капюшонами, и смотрелись на парадной сцене чужеродно. Левая вскинула скрипку к плечу знакомым движением — Марта. Они синхронно коснулись смычками струн, и полилась мелодия, которую я уже слышал однажды. Унылая и слегка неприятная, но завораживающая необычными ассонансами и вкручивающаяся в голову, как шуруп.