Поблагодарив военкома, Сергеев прикрыл дверь, предложил Николаю сесть, некоторое время испытующе смотрел на него так, что тот невольно заерзал на стуле. Решив, что Колька созрел для разговора, Сергеев сказал:
— А вот теперь давай разбираться, что и как у нас с тобой получилось? Как же ты, друг сердечный, Машу свою отпустил? Стоял рядом, рот разинул и молчал? Ждал, пока Боров ее увезет?
— Ну… — только и сказал сразу потускневший Николай.
— Что «ну»?.. Спрашиваю тебя, какой ты к хрену защитник Родины, когда свою девчонку от бандитов не уберег?
— Глеб Андреевич! Не трус я! А что стоял и молчал — все точно! Хрыч из-за дерева на нас браунинг навел и сказал: «Пикнешь, первую Машку застрелю, второго тебя». Точно бы убил. Меня-то ладно, а вот Машу он бы наповал: с пяти шагов целил…
— А если просто пугал? Военкомат рядом, кругом люди?..
— Что вы! Это вы Хрыча не знаете! Он же психованный! Мокрушник! Зайдется — остановить нельзя! Пускай, думаю, хоть увозят, только бы не убили!..
— В общем-то она была о тебе хорошего мнения, — в тон Николаю заметил Сергеев. — Сказала, что ты спас ее, когда какая-то шпана стаскивала с нее туфли…
— Хрыч и дядя Володя не шпана — воры в законе, им терять нечего. Но я их не боюсь, хотя у Саломахи тоже наган есть.
— Откуда такие сведения?
— А шофера, старшего сержанта, гирей в висок на дороге дядя Володя ухлопал, наган себе забрал. Гиря у него на ремешке, сам говорил: «Бесшумное оружие». Стреляют, суки, оба без промаха. Ради того чтобы жизнь спасти, на все пойдут. Не дураки ведь, понимают, как только попухнут[4], обоим «вышка»…
— Так оно, наверное, и есть. Спасибо, что предупредил, хотя мы тут кое о чем и сами догадывались.
Объяснение Николая меняло отношение к нему Сергеева. Но оставалась все та же проблема: два крайне опасных преступника гуляют на свободе, к тому же оба вооружены. Что делать? Организовывать облаву и прочесывать местность? Какую? С захватом каких площадей?
— Ладно, — сказал Сергеев. — Вот тебе немного денег, пойди в буфет, поешь и приведи себя в порядок. Наша оперативная машина едет в сторону военкомата, забросит тебя. Попроси военкома сразу направить в учебный батальон… По городу не болтайся…
Неожиданно Николай вскинул голову, с выражением крайнего изумления уставился в окно.
— Глеб Андреевич! — крикнул он. — Глядите! Немцы над городом! Фашистский самолет!
Сергеев обернулся и увидел в полукилометре планирующий на небольшой высоте самолет, с крестами на фюзеляже, свастикой на крыльях. Летел он бесшумно, огонь — из пушек и пулеметов не открывал, не бомбил. Да и не рассмотрел толком Сергеев, истребитель это или бомбардировщик: мелькнул над крышами домов и пропал.
— Разведчик, — сказал Сергеев, не меньше Николая пораженный такой наглостью немцев.
«Летать на полукилометровой высоте над городом — значило быть абсолютно уверенным, что у нас нет сколько-нибудь действенной противовоздушной обороны. И залетел-то он на тысячу с лишним километров от фронта! Почему же на таком огромном расстоянии никто его не перехватил, не сбил?»
Сергеев снял телефонную трубку, позвонил на пункт связи, не сразу дозвонился. Выслушав ответ, сказал Николаю:
— Точно, разведчик… Посадили на аэродроме в Дмитровке… Вот оно как, Коля, дело пошло: война уже к нам в окна заглядывает…
— А здесь-то что ему надо? Фронт-то вон где! — необдуманно высказался Николай.
— Фотографировал город и заводы, — ответил Сергеев. — Теперь будем ждать «гостей».
— Но ведь говорите, посадили его на аэродроме, не дали улететь, значит, он и снимки своим фашистским начальникам не передал?
— А ты можешь сказать, что он передал по радио своим фашистским начальникам? Наверняка и без снимков сообщил координаты целей, а может быть, и систему нашей противовоздушной обороны.
— Но ведь зенитные пушки не стреляли?
— Вот и хорошо, что не стреляли. Во-первых, самолет мог на город упасть, разрушить дома, покалечить людей. А во-вторых, нельзя было обнаружить себя пушкам, потому и решили самолет посадить, но дело свое он сделал, можешь не сомневаться.
То ли появление над городом немецкого самолета-разведчика, то ли все более мрачные вести с фронтов побудили Сергеева заняться, при всей загруженности на службе, еще и семейными проблемами, которые тоже ведь вместо него никто не будет решать. …Как мало мы ценим устоявшиеся отношения, домашний уют, заботу близких и как ощутимы потом потери, когда приходится всего этого лишиться!.. Такое открытие он сделал для самого себя, да и открытием не назовешь истину, старую как мир. Что уж тут открывать, когда и так все ясней ясного…
Решение отправить мать и младшую сестру Ольгу к средней, в Василево, под Красноярск, снизошло на него свыше как озарение в тот самый день, когда он, отправляя Николая Рындина в военкомат, увидел в окне своего кабинета фашистский самолет. Залетела «первая ласточка», а за ней тучами налетит воронье…
Мать вроде бы согласилась с его доводами, а вот уговорить ехать с нею Ольгу не удалось, настолько она была к нему привязана с самого детства.
Семейный совет держали в один из вечеров в свободный от работы час, да и то перед ночным дежурством. Расслабившись, он сидел в одной майке и спортивных брюках за круглым столом под самодельным оранжевым абажуром, бросавшим уютные блики на салфетку с орнаментом из осенних листьев. От движения воздуха из открытого окна абажур слегка покачивался, и казалось, что листья салфетки шевелятся, как живые, под дыхание ветра. Окна открыты, но прохлады не было: стены домов вечерами отдавали тепло, накопленное за день.
По радио передавали очередную сводку Совинформбюро; прослушав ее, огорченная мать выключила репродуктор. Еще не старая, но рано поседевшая, она молча смотрела на Ольгу, сама не зная, то ли уговаривать ее ехать вместе, то ли не препятствовать категорическому решению остаться.
Не раз уже Сергеев отмечал про себя, как Ольга похожа на мать: такой же мягкий овал лица, серые спокойные глаза, пышный пучок волос на затылке… Домашняя, родная, не только сестра, а близкий товарищ. Но характер, как и у него самого, — не переупрямишь.
— Я его одного не оставлю, — в который раз уже повторила Ольга. — Все занят, занят, и днем и ночью: то учеба в истребительном батальоне, то дежурства, то вызовы — сутками сапоги с ног не снимает, вечно голодный — поесть некогда… Поезжайте, мама, вам с Клавой будет хорошо, о нас не беспокойтесь, будем вам часто писать… Да и скоро уже, наверное, наши погонят немцев назад: сколько можно отдавать врагам свою землю?.. Глеб, ты-то что молчишь? Может быть, я тебе тут не нужна? Буду мешать?
— Оля, ну что ты говоришь?.. Одному мне — труба, и домой не захочется идти…
— Вот видишь, остаюсь… Если не будешь ставить в крапиву, — неожиданно добавила она.
— Нет, теперь не буду, — заверил ее Сергеев.
Чего греха таить, было дело: в детстве, чтобы погонять с ребятами в футбол, Глеб, кому поручалось следить за сестренкой, нашел прекрасное решение проблемы: из крапивы она уже никуда не денется, стоит, пыхтит и только жмется, боясь пошевелиться, чтобы не обстрекаться…
— Вам все шуточки, — уже сдаваясь, заметила мать, — а у меня из-за вас все сердце изболится.
Была еще причина, почему не слишком возражал Ольге Сергеев. Он все выбирал день, чтобы познакомить Веру с матерью и сестрой, но такая встреча никак не получалась: то он был предельно занят, то Веру не отпускали из-за перегруженности и в госпитале, и на курсах медсестер, а иногда и в управлении НКВД, где поручали провести ту или иную экспертизу. Сейчас же сказать Ольге: «Уезжай с матерью» — и одновременно представить Веру как невесту значило бы смертельно обидеть сестру. От одного неверного шага могут испортиться отношения на всю жизнь. Да и с Верой они еще не сказали друг другу главных слов, хотя ему самому и без слов все было ясно… Ясно ли?..
Семейный совет еще не закончился, когда в дверь кто-то постучал, вошла встревоженная соседка по лестничной клетке — полная, молодящаяся, внимательно следившая за своей внешностью, но на этот раз в «растрепанных чувствах» Зинаида Ивановна Гриценко.