— Спасибо, Наташа, извини, что ошибся…
— А куда денешься, — вспыхнув, ответила Коломойцева. — Приходится извинять. Сколько лет возле тебя хожу, все без толку, а появилась Веруша и взяла тебя за душу мягкими лапками…
И хоть сказала она это безразличным тоном, Сергеев видел, как мгновенно краска бросилась ей в лицо, едва он назвал «товарища Коломойцеву» нормальным женским именем.
— А это? — не удержался Сергеев от вопроса, указав взглядом на прическу самого яркого и, пожалуй, самого надежного эксперта управления.
— А!.. — Коломойцева махнула рукой. — Парикмахерскую немцы сожгли, дома — краска кончилась, а пожаров в Сталинграде и без меня хватает. Скажи лучше, как сам-то выцарапываешься?
— А что? И верно, выцарапываюсь! Жаловаться некому, плакать не дают! — ответил Сергеев привычной отговоркой.
— Вижу, что дело на поправку пошло: рассматриваешь меня вполне «мужским» взглядом…
«Беда с этими специалистами», — только и подумал Сергеев, вслух сказал:
— Ты уж и тут экспертизу навела? Скажи, видела ли сестру? Может быть, знаешь что о ней?
Коломойцева отвела глаза, пожала плечами.
— Нет, Глеб, не знаю… Была с группой в районе. Сам Бирюков возглавлял. Пыталась навести справки, но никто ничего не знает.
«А дом-то наш цел?» — хотел спросить Сергеев, но не стал спрашивать, понимая, что в Сталинграде целых домов не осталось.
«Если бы Ольга была жива, — подумал Сергеев, — сама бы нашла меня здесь, в Ленинске».
— А на переправе она не дежурит? — все еще цепляясь за призрак надежды, спросил Сергеев.
— Может, и дежурит. Я-то на переправе не была!.. Вот, тебе и Павлу Петровичу наши прислали. Сунулась было, а нашего Комова на повторную операцию повезли… Тут еще довоенные дары природы: мед со своей пасеки, смородина, протертая с сахаром, — витамины. Яблоки местные жители Ленинска для раненых принесли.
— Что тебе сказали о Павле Петровиче? — спросил Сергеев.
— Говорят, тяжел… Две пули вытащили, прошли у самого сердца, пробили легкое. Врач сказал: «Открытый пневмоторакс». Сейчас, как я поняла, его закрывают, а что это такое — не знаю…
— Грудь пробита, — пояснил Сергеев, — а через дырку видно, как легкие дышат…
— Страсть какая, — искренне проронила Коломойцева. — Хоть бы выжил… Беды на него навалились, как из мешка: семью потерял, сам на волосок от смерти.
— Что в Сталинграде? — немного помолчав, спросил Сергеев.
— Говорить не хочется… Тяжелее не бывает. На Мамаевом кургане непрерывные бои, осколков и пуль — как насыпано, горы трупов. На «Красном Октябре», «Тракторном», в Центральном районе, да, считай, по всему городу, бои с утра до вечера, наши закрепились вдоль Волги на полоске земли шириной всего с полкилометра: тут и командные пункты генералов Чуйкова, Шумилова, тут и передовая, до немцев гранатой докинуть можно…
— Выдержат ли наши?
— Деваться некуда. Не выдержат — всем будет смерть, а так — только нам, сталинградцам… Пополнение приходит каждый день, и не батальонами, а полками, целыми дивизиями — все перемалывает проклятый фашист.
Сергеев промолчал, чтобы отвлечься от тягостных дум, спросил:
— С Бирюковым в какой район ездили?
— А все туда же, еще раз в Мокрую балку. С Бирюковым и Мещеряковым. Этот Гайворонский все наше управление на дыбы поставил. Одна только надежда, что вывели его из строя хоть на время. Видно, все-таки достал его из берданки дед Трофим.
— Откуда такие сведения?
— Экспертиза установила: колесо коляски от мотоцикла прострелено пулей из берданки деда Трофима. Коляска окроплена кровью, характер брызг — как при артериальном кровотечении, а это и скоротечно, и опасно: надо накладывать жгут, оперировать сосуд, зажимать его, лечить рану… Видишь, я уже почти медиком стала. Группа крови, что на коляске, ни убитому старику, ни его внуку не подходит. Отсюда вывод: ранен Гайворонский — возле мотоцикла следы только трех человек. Бирюков с этим выводом согласен.
Сергеев задумался. «Чтобы залечь и лечить рану, надо иметь хоть какую-то крышу над головой да еще медицинскую помощь. Есть ли у Гайворонского связи, кроме „хазы“ неизвестного „шефа“? Как некстати подставил ему в виде живца мотоцикл дед Трофим!.. А с другой стороны, старик, поплатившись жизнью, возможно, вывел из строя опасного врага. Так ли?.. На кассира госбанка напал скорей всего Гайворонский. Чудом ведь отбились…»
Дверь открылась, и в палату вошла Вера, в белом халате, в шапочке хирурга, с марлевой повязкой на лице.
«Ну, совпадение! Надо же! Не было никого, а тут!.. Принесло же Коломойцеву в день приезда Веры!» — только и подумал Сергеев. Но, к его удивлению, женщины отнеслись друг к другу не только спокойно, но и дружественно.
— Прости, Глеб, что задержалась: перехватил меня наш хирург Хачатуров, он сейчас здесь работает, попросил ассистировать на срочной операции, а тут, смотрю, на каталке Павла Петровича Комова везут. Пришлось еще одну операцию делать… Вы-то хоть поговорили?
— А вы что, никак вместе приехали? — спросил Сергеев.
— Вместе, Глеб Андреевич, вместе, — поднимаясь со стула, сказала Коломойцева. — В дороге трудно, а вдвоем добираться сподручнее. Если одну прихватит — другая выручит… Ладно, пойду я. Может, к Павлу Петровичу пустят…
— Сразу после операции?.. — начал было Сергеев, но, перехватив укоризненный взгляд Веры, замолчал.
Коломойцева вышла. Наступила неловкая пауза.
— Любит она тебя, — просто сказала Вера, и в первую минуту Сергеев не нашелся, что ответить.
— Даже не подумал бы. Полная неожиданность…
— А ты не оправдывайся.
— Где уж тут оправдываться, когда сам не знаю, хорошо это или плохо?
— Для тебя хорошо, для меня плохо. А для Наташи… Все равно хорошо.
— А почему для тебя должно быть плохо? И что хорошего для нее? Мне-то ее любовь ни к чему.
— Эх вы, логики-схоласты, венцы мироздания, мужичье неотесанное. Головой лишь и живете…
Сергеев почувствовал себя задетым.
— А как еще жить прикажешь? Центральная нервная система…
— По-моему, она у тебя сдвинулась еще в ту пору, когда с яблони треснулся, — неожиданно резко сказала Вера. — Жить надо не головой, а сердцем, Глебушка…
Сергеев хотел было совсем разобидеться, дескать, у баб ума нет, вот они сердцем и живут, но неожиданно подумал: «Уж не ревнует ли Вера?» По простоте душевной как подумал, так и ляпнул, вызвав у любимой бурное негодование.
— Я — ревную? — с сарказмом переспросила Вера. — Плохо ты меня знаешь, Глебушка. Уж если я стану ревновать, от тебя и от твоего драгоценного объекта только дым пойдет!
— Уже идет, — поспешно заверил ее Сергеев. — Что ты в самом деле! Человек на госпитальной койке, а ты его к стенке да под пулеметный огонь!
— И то правда, — согласилась Вера. — Несерьезный у нас разговор. Сказать по-честному, отдала бы по капле свою кровь, только бы ты выжил… Оперировал тебя Хачатуров, говорит: «Счастливо отделался. Переломов нет, вывихов нет». А вытащил из тебя пустячок — всего с полсотни осколков…
— Вера! — остановил ее Сергеев. — Может быть, ты и правда хорошая актриса, но не старайся меня снова отвлечь. Скажи, ты ведь знаешь, что с Олей?..
Наступила долгая, томительная пауза. Наконец Вера, тяжело вздохнув, ответила:
— Похоронили мы ее, Глеб, во дворе вашего дома на другой день после той ужасной бомбежки двадцать третьего августа…
Глава 14
МАША ГРИНЬКО
С этой минуты, о чем бы Сергеев ни думал, что бы ему ни говорили, возвращался к одной и той же мысли: «Нет Оли». Ее не стало физически, но в душе как жила, так и осталась навсегда. Он слышал ее голос, видел родное лицо.
Близкие люди нашли ее под обломками дома и по-человечески похоронили. Они знают, где ее могила, и он будет знать, а тысячи сталинградцев ведать не ведают, как погибли их родственники в огне сплошных пожаров, в общей для всего города братской могиле. Но от этой мысли было не легче: Оли больше нет… Сергеева отныне сжигало лишь одно желание: скорее в Сталинград, беспощадно бить фашистскую сволочь, проклятых врагов, принесших столько горя и слез, бед и несчастий родным и близким, ему самому в этой чудовищной войне. А сводки Совинформбюро и рассказы раненых, прибывающих из Сталинграда в госпиталь, не радовали. Тяжелые затяжные бои продолжались на всем протяжении фронта, и, хоть время перевалило уже на вторую половину сентября, перелома в сражениях пока не было.