Утром каждого дня десятки тысяч вступали в битву с обеих сторон, к вечеру тысячи оставались на поле боя, пополняли медсанбаты и госпитали во всей ближайшей и дальней округе…
Сергеев не заметил, как забылся, а когда очнулся, увидел перед собой карие, с золотистыми точками вокруг зрачков прекрасные очи Веры, услышал ее негромкий голос:
— Прости меня, Глебушка, что не могу остаться твоей сиделкой, уже утром должна опять быть на волжской переправе, — очень много раненых. Отпустили всего на одни сутки, завтра мне снова в операционную, Наташе в управление… Предстоит еще переправляться обратно через Волгу.
Сергеев подумал, что «переправляться через Волгу» — это значит пройти тот же путь под огнем, какой проходил на правый берег каждый защитник Сталинграда, прибывающий на фронт из Заволжья. Да и «правый берег» — слишком громко сказано: осталась от правого берега всего лишь полоска крутояра шириной от трехсот метров до километра…
— Поезжайте обратно немедленно, — сказал Вере Сергеев. — И обещай мне, что переправляться через Волгу будете затемно, ночью.
«Обещать, конечно, можно, но удастся ли одолеть водный рубеж до утра — вот вопрос». Только сейчас он понял, каково Вере отвлекать его от мыслей об Оле.
…Недели через полторы ему разрешили подниматься с койки, и он тут же отправился искать Павла Петровича Комова, неожиданно быстро найдя его в одной из соседних палат.
Сначала приоткрыл дверь, прислушался. Никто из раненых не стонал, только с койки у самой стены слышались тяжелые вздохи и хрипы. Войдя, Сергеев застал трогательно-мирную картину. Пятилетняя Женя Комова по прозвищу Птаха сидела возле койки отца и отгоняла сложенной вчетверо газетой невидимую муху от головы Комова. Увидев Сергеева, громким шепотом предупредила:
— Т-с-с-с… Папа спит!..
Комов тут же открыл глаза, увидел Сергеева, искренне обрадовался.
— Слышал, что ты рядом, — сказал он, — а врачи друг к другу не пускали.
— Не очень-то побежишь, когда тебя опять на операционный стол поволокли, а из меня металлолома на целый танк наковыряли.
— Это тебе Вера сказала? Она и здесь помогала Хачатурову, когда меня повторно штопали… Рад тебя видеть на ходу под своими дизелями. А я что-то малость завалялся…
Честно говоря, Сергеев сразу и не узнал бы Комова, если бы не Птаха, настолько он изменился за время болезни после ранения. А Комов продолжал:
— Девчата наши так кстати пришли. Сначала не понял: тащит сестра мед, протертую смородину с сахаром, говорит: «От Сергеева». Я спрашиваю: «Что ж он сам ко мне не идет?» Отвечает: «Врачи вставать с койки еще не велят…» Только тогда понял, что ты не посетитель, а вроде меня — коллега, раненый…
Помолчали, думая об одном и том же. Комов спросил:
— Тяжко там?
— Говорят, очень тяжко, — ответил Сергеев. — Что я могу нового сказать, когда доставили меня в Ленинск вслед за тобой. Хорошо, хоть свою Птаху ты нашел…
— Это случай, что Лариса — соседка по дому — до Ленинска с нею добралась. Наш начальник райотдела навел справки, а тут и меня в госпиталь привезли. Доставили Птаху ко мне прямо в палату… Работает теперь медсестрой — косынка с красным крестом, на рукаве повязка, — ходит, как большая, кому стишок расскажет, кому воды подаст. — Комов тяжело вздохнул: — До сих пор вижу своих на палубе теплохода…
— А я не могу поверить, что нет Оли, — только и ответил ему Сергеев.
…В конце сентября, во второй половине еще по-летнему теплого осеннего месяца, Сергеев выписался из госпиталя, благополучно переправился через Волгу, вернулся в осажденный город. Все здесь стало еще тягостнее, еще страшнее. Узкую полоску волжского берега, которую удерживали защитники Сталинграда, враг разорвал в нескольких местах и вышел к реке. Артиллерийские обстрелы и удары с воздуха не прекращались ни на час. Вместо когда-то прекрасных домов, набережных и улиц всюду развалины, пепелища. Разрушены здания облисполкома, НКВД, почты, универмага, в руины превращен дом, где жили Сергеевы. Эти руины стали могилой Оли… Нависшие над городом клубы дыма закрывали небо, и главное, от чего отвык уже Сергеев в госпитале, — снова навалился грохот бомбежек, треск автоматной и пулеметной стрельбы, оглушали разрывы гранат. Казалось, не было в Сталинграде такого клочка земли, где бы не строчили автоматы и пулеметы, не рвались бы снаряды и бомбы.
Едва Сергеев ступил на правый берег, первой увидел Машу Гринько, искренне ей обрадовался: «Жива еще девчонка, и это в таком аду, на такой горячей точке!» Но видно было по истомленному лицу Маши, какие сутки подряд она без сна и отдыха работает на переправе.
Сергеев понял: что-то у Маши случилось. Она ничего не воспринимала, делала свою работу с отрешенным видом, на пределе сил.
Раненые все прибывали, укрытий не хватало, пришлось освободить то жилье, где ютились в штольне дежурившие на переправе медсестры. Операционно-перевязочный пункт остался на прежнем месте, где сутками без дневного света работали хирурги и операционные сестры, а с ними Вера. Была она сейчас на дежурстве, а Сергееву так хотелось немедленно вызвать ее, только бы повидаться. Он знал, что не только медперсоналу, но и милицейскому взводу, охранявшему переправу, пришлось переселиться в ближайшие подвалы под руины, куда битком набились теснимые немцами к Волге все еще остававшиеся в городе жители.
Маша, несмотря на крайнюю усталость, встретила Сергеева радостно:
— Ой, Глеб Андреевич! Живы! А Павел Петрович?.. Вера сказала, что его второй раз оперировали, она даже ассистировала нашему Хачатурову…
И опять Сергееву показалось, что Машу Гринько гнетет какая-то беда. Или это от предельного утомления? Подумав, решил, что самое время ее порадовать.
— Знаешь ведь, наверное, — сказал он, — твой Николай — настоящий герой. В тот день, когда меня ранило, он подавил гранатами минометный расчет и с разведчиками захватил гитлеровского офицера. Командир полка представил его к правительственной награде…
— Да? — как-то странно переспросила Маша. — А вы знаете, что Николай…
Она не успела договорить: над головой прошелестел снаряд и разорвался неподалеку.
— А вы знаете, — почему-то переменила она тему, — я вас сразу не узнала…
— Немудрено, — ответил Сергеев..
Еще утром во время бритья он рассматривал свое отражение в зеркале. Осунувшийся, с воспаленными от бессонницы глазами, с пробивающейся на висках ранней сединой, показался себе намного старше своих лет. Что говорить, ранение и контузия да пребывание на госпитальной койке красоты и свежести не прибавляют.
— Узнать трудно, — согласился Сергеев, — когда почти месяц провалялся в госпитале после ранения.
— Теперь и здесь все ранеными занято, — кивнув в сторону штольни, безучастным голосом сообщила Маша. — Мы в подвалах разместились, кто где, стало дальше на дежурства добираться, иногда и под обстрелами бегаем.
— Ну так пойдем, устроишься в штольне у наших женщин. Это же совсем рядом с переправой, — предложил Сергеев. — Вещички, я думаю, собрать недолго?
— Какие там вещички! Зубная щетка да комплект постельного белья… За предложение спасибо, не откажусь.
Но едва они вышли на берег Волги, началась ожесточенная бомбежка, затем артиллерийский налет, пришлось отсиживаться в укрытии, где Маша поведала о том, как тут доставалось защитникам города, и ей в том числе, пока Сергеев был в госпитале.
— Перед тем как мне велели идти в автороту, — начала рассказывать Маша, — привезли к нам на переправу раненых из 10-й дивизии НКВД. Эти ребята и рассказали, какие герои погибли в тот день. Четыре человека не пропустили восемнадцать фашистских танков.
— В госпитале я читал о них, — отозвался Сергеев. — Все из четвертой роты 282-го полка, взвода младшего лейтенанта Круглова: сержант Беляков из Владимирской области, Чембаров и Сарафанов из нашей Ольховки, что под Сталинградом. Сам Круглов — из горного Алтая… И воевали, и погибли как герои… А ты? В какую автороту ходила?