— Есть тут кто-нибудь?
— Есть, есть…
— Раненые?
— Раненые, раненые…
Маша зажгла спичку. На столе увидела самодельный светильник из артиллерийской гильзы, зажгла его. Слабый лучик выхватил из темноты бойца с окровавленной тряпкой на голове. Рядом лежал другой, за ним — в неестественной позе третий — мертвый. Что-то знакомое почудилось Маше в умершем: «Николай!»
— Знаешь его? — тихо спросил раненный в голову.
— Ошиблась, — едва выговорила Маша. — Потерпите, миленькие, сейчас перевяжу, станет полегче. Будем выбираться отсюда…
Она достала бинты, стала разматывать тряпку с головы раненого.
— Идти сможешь?
— С передыхом, должно, смогу. В глазах высверки прыгают…
— Это от потери крови… Нам бы только до операционной добраться… А у тебя что? — обратилась к лежавшему у стены.
— Ногу прострелило. Видать, кость задета.
Перевязав раненых, Маша осмотрелась: в подвале разбросаны бочки, ящики, какие-то старые стулья, тряпье… Света от самодельного каганца не хватало, но то, что ей было нужно, нашла: из двух дощечек сделала шину и крепко прибинтовала к простреленной и только что перевязанной ноге раненого.
— Найдем какие-нибудь палки вместо костылей и будем выбираться, — тем же успокаивающим тоном сказала она. — Немцы-то совсем близко, надо уходить… Может, еще кто здесь есть?
— Нет, сестрица, нас трое было…
Едва они вышли из подвала, обстрел усилился. Гитлеровцы, казалось, весь огонь сосредоточили на входе в подвал и прилегающей к нему части площади.
— Заметили… Теперь дадут прикурить, — беспокойно проговорил солдат с костылями. — Придется по-пластунски, иначе не пройти. Ты-то сюда как прошла?
— А я и сюда так пробиралась, — спокойно сказала Маша. Ей нельзя было не то что бояться, даже показывать, насколько стало страшно. Да и страшно ли?.. От чудовищного переутомления все чувства притупились, ей было почти безразлично, что бы ни произошло. Подсознательно оставалась одна только мысль: «Вытащить, спасти раненых».
— Ну, миленькие, ну, напрягитесь, не так уж тут далеко…
Но ни раненный в голову, ни боец с переломом ноги ползти не смогли, силы их истощились.
— Иди, сестренка, за подмогой, одна скорей доберешься, а мы за тобой потихоньку.
— Задерживаться нельзя, можем к немцам попасть, — возразила Маша. — Буду вас перетаскивать по очереди. Нам бы только до Астраханской добраться, а там и переправа рядом…
…— Так я и потащила их, то одного, то другого, а тут патрули на Астраханской подхватили и до переправы донесли…
Заканчивая рассказ, Маша показала ободранные в кровь ладони и колени, вздохнув, добавила:
— Вон, кажется, бомбежка кончилась. За вещами я быстро сбегаю…
— Пойдем вместе.
Сергеев не мог отпустить ее одну. Ему казалось, что после пережитого буквально вчера сегодня Машу обязательно настигнет пуля или осколок.
— Ой, правда? — искренне обрадовалась Маша. — Спасибо, Глеб Андреевич!
Короткий путь к подвалу, где временно приютилась Маша, и обратно, до казармы НКВД, как громко называли одну из штолен, прошли они в общей сложности не меньше чем за полтора часа.
— Вот мы и дома, — сказал Сергеев, постучавшись в дощатую дверь, проходя в сопровождении дежурной внутрь землянки.
— Располагайся, ложись на любую свободную постель, отдыхай, а там что-нибудь придумаем. Когда тебе на дежурство?
— Через два часа.
— Я разбужу.
И здесь, в штольне управления, было полно раненых.
Сергеев точно выполнил свое обещание. Когда вошел в землянку, оказался свидетелем самого большого потрясения, какое выпало в эти дни на долю Маши.
Разбудил ее грохот разрывов. Вскочив с постели, она не сразу поняла, куда попала и что с нею.
Тусклый свет пасмурного дня, пробивающийся через отверстие в двери, едва освещал землянку. Дверь распахнулась, вошли два бойца в засыпанных пылью, мокрых от пота на лопатках и под мышками гимнастерках, втащили на плащ-палатке, запачканной кровью, девушку с повязкой медсестры на рукаве. Вслед за ними вошел и Сергеев. Он увидел, как Маша наклонилась к раненой, в ужасе прижала руки к груди: на Машу и Сергеева смотрели безжизненные, широко открытые глаза Сони Харламовой. Пульса не было.
— Соня! — крикнула Маша. — Сонечка!.. — и замолчала, словно окаменела. Ее стали бить рыдания.
— Сонечка! — вырвался у Маши полный тоскливого ужаса вопль.
Сергеев не знал, что сказать, как утешить потрясенную Машу. Наконец нашелся:
— Медсестра Гринько! Прекратите! Здесь раненые! — встряхнув Машу за плечо, прикрикнул он.
Неожиданно окрик подействовал. Продолжая всхлипывать, Маша сквозь слезы пробормотала: «Извините, Глеб Андреевич…» Стала осматриваться по сторонам, увидела, что в штольне действительно забеспокоились раненые. Их скопилось на переправе столько, что для отправки за Волгу не хватало темного времени суток, а новые все прибывали. От того, сколько еще сможет выдерживать нечеловеческое напряжение, весь этот кровавый ужас медсестра Маша Гринько и такие, как она, будет зависеть жизнь многих…
Против входа разорвался снаряд. Осколок, пробив дверь, впился в стену.
— Мне пора на дежурство, — сказала Маша, не спуская глаз с лица мертвой Сони.
— Идем провожу, — глянув на осколок, отозвался Сергеев.
По пути, пытаясь все же как-то отвлечь Машу от только что пережитого потрясения, спросил:
— Не сказала мне, где Николай и что с ним?
— Не хотела говорить, Глеб Андреевич, — отозвалась Маша, — а только придется… Николай опять под следствием…
Такой поворот был для Сергеева полной неожиданностью: и это после подвигов, за которые представлен к правительственной награде?
— Что же он такого натворил? Дело, надеюсь, ведет оперуполномоченный Фалинов?
«У Фалинова можно хоть узнать, в чем провинился Рындин, а может быть, и помочь чем-нибудь?»
— Нет, — ответила Маша. — То, что дело ведет не ваш оперуполномоченный Фалинов, это я точно знаю. Видно, натворил он похуже воровства… Лейтенант Скорин, ротный командир Коли, сказал мне под большим секретом: вызвал его к себе СМЕРШ капитан Мещеряков. В штаб полка Коля больше не вернулся…
Глава 15
«НЕЛОГИЧНАЯ» АНОНИМКА
Уничтожение города вместе с тысячами сталинградцев, расстрел гитлеровцами из орудий теплохода с женщинами, детьми и ранеными, бои на всем протяжении видимого пространства, клубы дыма и сполохи огня от горизонта до горизонта, непрерывные бои на Мамаевом кургане и во многих других районах Сталинграда — все это стало повседневностью, страшным кошмаром войны, давившим на тех, кто еще оставался в живых в окопах или прибывал вновь из-за Волги и должен был, превозмогая боль и горе, на пределе человеческих сил продолжать сдерживать все нарастающий натиск врага. С первых дней возвращения во фронтовой город Сергеев почувствовал, насколько осложнилась обстановка.
Ранение все еще давало себя знать, но выписался он из госпиталя с чувством облегчения, считая, что не вправе отлеживаться в палате, когда здесь, в Сталинграде, было так тяжело. От крайней усталости, когда уже утратилось ощущение ночи и дня, суток и часов, а некоторые часы казались длиннее суток, от мышечной боли во всем теле, горячего пульса в висках, «песка» в глазах, казалось бы, притупилось ощущение жуткой действительности, словно все происходившее вокруг было нереально. Но он существовал, становился все страшнее, весь тот ужас, свалившийся вдруг не на одного человека, а сразу на сотни тысяч людей…
Однако судьба приготовила Сергееву и в эти, может быть самые трагические, дни обороны города еще одно серьезное испытание. Правда, оно же и навело на давно потерянный след.
Прошло всего несколько суток, как он приступил к исполнению обязанностей, когда его вызвал к себе заместитель начальника по милиции комиссар 3 ранга Бирюков, пригласил к себе в «кабинет» в штольне на берегу Волги, прикрыл дверь и голосом, не выражающим никаких эмоций, спросил: